Юрий Тешкин - Полковник

«Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови может только один человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине: видишь: и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как со своим, а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово, — видишь, нет, умные люди, да не те, такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем бог дал, что ни есть в тебе, а… — сказал Тарас, и махнул рукой и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может!»

Теплое чувство внезапно охватило полковника. Таким огромным, неправдоподобным человеческим чувством потрясло, что он зажмурился от счастья и потер рукою горло. Вспомнились не те, кого сам спасал, и не те конкретные, которые спасли полковника: Степа Мотыль или Вася Панков… Надя, Елена Николаевна… Вспомнилось сейчас просто что-то необыкновенно теплое, братское, что бормотало порою нечто нечленораздельное или кричало, материлось невпопад, когда прикрывало своим телом от близкого взрыва, то, что дышало тяжко, сопело, корчилось, напрягая все жилы, когда тянуло раненого полковника по снежному полю, то, что ласково утешало, потерпеть просило, когда лежал на операционном столе… Все руки, спины, голоса и взгляды перемешались в одну теплую, необыкновенную душевность — военное братство солдат.

Все стихло, свет померк за окном, в зале уже не играли, старинный камин тускло поблескивал, листва за окном трепетала, запах книжной пыли в сознании вызывал что-то невнятное, высокое чувство редких душевных сдвигов, полковник осторожно поставил книгу на полку. В палату вернулся, торопливо писал письмо дальше:

«Кстати, уж если речь зашла о стихотворении, твой автор пишет: «Мы юны и надменны». Ясно и коротко. Мы — юны, это бесспорно, но почему мы надменны? Юность советского труженика, как правило (речь идет не об исключении), лишена черт надменности. По отношению к кому ему проявлять свою надменность: к отцу, к матери, к брату, к сестре, к товарищу?.. К таким же советским людям, как он сам, но только в силу загруженности трудом меньше читающим, меньше развитым, но честным и хорошим советским людям?

Автор пишет: «Доступен мир. Он прост, он понимаем. Но вот приходит время, и тогда мы узнаем, что ничего не знаем». Нельзя не согласиться, что подростку мир, который он видит с родительской колокольни (чаще всего), доступен, прост и понимаем. Он живет запросами и интересами, из которых складывается его детский мир (более ранний или более поздний). Но вот приходит зрелость, пишет автор. О какой зрелости может идти речь? Зрелость — это продолжительный период, проходящий через всю юность, молодость человека, процесс складывания его взглядов, убеждений, характера, который складывается в не первой уже молодости человека. Значит, приходит не зрелость, а юношеская молодежная пора, приходит большее приближение к той жизни, какая есть и какой дети, конечно, не могли, да и не должны были знать, пока они были детьми. Значит, здесь нет конфликта, он в метафоре автора, но не в самой жизни, какая она есть в действительности.

Автор пишет: «Ударит час! И розовая мгла спадет: пред нами полночь и светила. И тут же встанет во главу угла то, что вчера еще ничтожно было». Образно и хорошо. Но у кого спадет розовая мгла, у ребенка, подростка, юноши?.. Это не праздный вопрос. Ведь детству присуща розовая мгла как неизбежное следствие сберегания детских умов и душ от грубых сторон иной действительности.

Я об этом пишу так подробно, потому что ты стихотворению Е. Винокурова предпослала что-то вроде ключа: «А вот мой вопрос». И если брать в нем образы красивые, звучные, не вникая глубже не совсем удачной философской подосновы (объективна она или субъективна у автора — неважно), то можно не совсем правильные выводы сделать.

Но ты правильно подчеркиваешь, что можно по-разному воспринимать стихотворение. Одно ближе тебе по духу, по настроению, мыслям, переживаниям. Другое ближе мне, как отвечающее чем-то и как-то, к восприятию которого образовались предпосылки в ходе дней моей жизни. Но вот суть, единство содержания и формы (диалектическое единство) мы можем и должны одинаково понимать и оценивать.

Это относится и к поэту, и только тогда он будет любить жизнь и, ее любя, творить, и это творчество будет борьбой с плохим за упрочение хорошего, красивого, прекрасного, которым чем дальше, тем больше можно и должно украшать человеческую жизнь. Вот такое молодое, если хочешь, юношеское, влюбленное в жизнь мировоззрение я признаю. Это же значит превращаться из созерцателя жизни, из пассивного или полупассивного в активного борца, строителя этой жизни, который в своем жизнелюбии, в утверждении трудом красот жизни человеческой идет вечно молодым и жизнеутверждающим путем — так до сих пор было в жизни.