Юрий Тешкин - Полковник

Младший, Иван, — техник-строитель, уже давно оторванный ломоть. Как исчез с горизонта лет двадцать — тридцать назад — только слухи изредка доходят. Братск вроде строил, потом на БАМе оказался, дамбой море где-то перегораживал, потом на АЭС его занесло. Впрочем, из-за пьянок нигде не задерживался. Непутевая жизнь его раньше времени свела в могилу мать. Один раз заезжал, правда, уже с явными признаками алкогольной деградации, — просил денег. Полковник не дал, сказал, чтобы впредь в таком виде не появлялся, — не пустит.

Старший брат — геолог. Защитился перед самой войной, занимался поисками стратегического сырья, во время войны был оставлен при НИИ. После войны они поддерживали отношения, одно время имели даже общую дачу с участком. Но разглядел потом полковник, что старший брат не только не имеет тех жизненных масштабов, которыми отмечены с войны вернувшиеся, но еще и насмехается в душе над этими укрупненными масштабами. В мирной жизни они-де наивны, мешают достичь настоящего успеха. Сам старший вгрызался в послевоенную жизнь с такой яростью, с такой слепотой, что никогда не забывал в свой список научных работ (сотни две там было, из них десятка полтора самого высокого ранга), так вот, старший, Петр, ни разу не забыл в этот список включить самую мелкую, захудалую — листок какой-нибудь реферативный, в котором с десяток соавторов было. Услышал однажды полковник невзначай разговор Петра с женой:

— Ты бы, Петр, сказал брату: пусть горбыль с военного склада выпишет, полковник все же.

— Да неудобно, и так…

— Участок твой, да и дача в основном из твоего кармана, не так, что ли?

— Да так-то оно так, но брат все же, может сам догадаться…

Полковник догадался, привез горбыль. Но уже приглядывался с каждым днем все пристальнее, прислушивался с каждым днем все грустнее.

— У нас в НИИ, как и везде, — любил рассказывать брат, — как и везде — болото, но в нашем хоть что-то поймать можно — перспективы, не зевай только!

И не зевал. Поиски стратегического сырья давно оставил, стал заниматься чистой наукой — тектоникой. Там, оказывается, еще с тридцатых годов шел спор между фиксистами и мобилистами, рассказывал брат полковнику. В чистую науку погрузившись, он чувствовал себя как рыба в воде, быстро шел в гору, кого-то отпихивал, кого-то попросту топтал. Но главное, в том давнем споре фиксистов с мобилистами поддерживал тех, кого надо — по обстоятельствам. Вначале — мобилистов, потом фиксистов. Тут-то и попятился полковник — и от доли в даче отказался, и от денег, что взамен предлагали. На письма не отвечал, к телефону не подходил — отстали… Ну а младший брат, Иван, по тому, как много лет вестей не подавал, пить не бросил. «Вот так-то, — думалось и раньше не раз уже полковнику — еще тогда, идущему гулкими коридорами академии, где до блеска натерты полы, где стрельчатые окна до того высоки, что, кажется, хранят в себе солнце, даже спрятавшееся за тучу, а часовые при входе — в сапогах, отражающих зимнее солнце этих высоких окон, — вот и есть братья, — думалось, когда шел вот так подтянутым строевым, — и вроде бы и нет братьев».

«Как же не хочется умирать-то! — с ужасом пробивает полковник легкое облачко рассеянности, отворачивается от окна и выходит со вздохом на теперешнюю команду свою: — Ну-ус, десять тридцать, — говорит бодро, — пора!» Пора принимать лекарство.

Если же сумели бы мы сейчас связать как-то воедино невнятное томление полковника, сердечную его надсаду, несмотря на бодрый голос, если бы попробовали во что-то целое, определенное материализовать то, чем сейчас охвачен он, раздавливающий очередную порцию лекарства в большой ложке, то увидели бы мы тогда за тысячи километров отсюда дом один, ступенечки, ведущие на чердак, и брата Ивана, с трудом одолевающего те ступенечки. Услышали бы, как бормочет он:

— Ну, отдохнули? Отдохнули. Пойдем дальше… вот так, вот так… Иван Константинович… потихоньку, полегоньку… на бок, на бочок… теперь на колено… ручками упремся… еще немного… еще чуть-чуть… уф!.. н-ну… у-у-уф… уф… Да-с, на каждой ступенечке теперь отдыхать приходится, сердце обрывается, весь потом покроюсь, нет здоровья. Да и откуда ему взяться, здоровью-то? Сегодня утром я посчитал — выходит, пью уже семнадцать дней. Если среда — то семнадцать, а если пятница, тогда девятнадцать. Да… Надо как-то выбираться. А тяжело. Если б кто знал, как тяжело! Очень. А было время, когда я не понимал, как это можно страдать с похмелья. Неужели было?! Конечно. С чего-то ведь я начинал пить. Думал, что притворяются люди, придумывают повод для продолжения пьянки. За компанию лишь и присоединялся к похмеляющимся. Ради бравады юношеской, тоже хотелось казаться мужчиной, страдающим с похмелья, ради того, чтобы других не обидеть, присоединялся еще. Матушка, помнится, говаривала частенько: «Ванька наш жалостлив, рубаху с себя снимет да отдаст!»