Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Тогда в Винчестере он тоже вел дневник, делая записи в книжке-календаре на пять лет — мелким ученическим почерком с переплетающимися верхними выносными элементами строчных букв и змееподобными завитками прописных. Типографскую надпись (вновь тем же старательным готическим шрифтом) на украшенном каймой титульном листе, гласившую «Этот дневник принадлежит: ……», затмевали завитушки и петельки, с которыми было прилежно, на манер собственноручной подписи королевы Елизаветы I, выведено: «Почт. [84] «Почтенный», титулование детей пэров. Чарльз Нантвич». На первый взгляд этот дневник казался неудобочитаемым не только из-за почерка. С типичным для школьника сочетанием скрытности и педантизма почти все записи (зачастую не более трех строчек в день) делались аббревиатурами.

Еще больший интерес вызывало то, как за пять лет учебы в школе изменился почерк: как детская витиеватость со временем уступила место юношескому жеманству. Оставшись столь же неразборчивым, почерк стал выглядеть не таким монашеским и высокопарным, как прежде, и приобрел характер пылкой скорописи. Некоторые буквы — «д», к примеру, и «г» — сделались объектами экспериментов и мучительной стилистической правки. Строчные «е», в частности, были просто неугомонны — они то высовывали свои острые язычки на греческий манер, то по всем правилам каллиграфии сворачивались в клубок. Мне вспомнилось, что у нас в школе тоже считалось престижным иметь хороший почерк, хотя сам я никогда не прилагал особых усилий к тому, чтобы перестать писать как курица лапой.

Безусловно, такой разгильдяй, как я, не смог бы, подобно Чарльзу, целых пять лет заполнять книжку фактически бесполезным комментарием к собственной жизни. В школьные годы это было одно из постоянных занятий, характеризовавшихся исключительно самоцелью, и я не без волнения представил себе Чарльза старостой класса, аккуратно записывающим результаты матчей и подробности уроков на тех же самых страницах, которые использовал для этого еще новичком, и пробегающим глазами весь вздор, постепенно накопившийся за несколько лет. Наверняка это был далеко не всё, ибо на страницах книжки отражалась лишь неизменная скрупулезность, свойственная тугодумам и одиноким людям. Я ничуть не сомневался в том, что Чарльз был сообразительным юношей. А будь он одиноким, его не интересовали бы ни спорт, ни латинские глаголы — он жил бы в собственном воображаемом мире.

В следующий раз я увидел Чарльза в бассейне, когда, плавая, как обычно, взад и вперед, едва не налетел на него в подводном мраке. Старик не плавал, а просто болтался в воде у самого бортика, там, где глубоко: запрокинув голову, подбоченясь, наискось опустив ноги под воду и, казалось, держась на поверхности благодаря животу, похожему на белый воздушный шар. Он не шевелился, словно впав в транс, а из-за сдвинутых на лоб защитных очков складывалось впечатление, что глаза погасли, повернувшись зрачками внутрь. На мой взгляд, старик смахивал на покойника, однако в том, как он лежал на поверхности, точно на наполовину погруженном в воду надувном матрасе, было нечто удивительно естественное. Среди суетливых пловцов и прыгунов в воду он производил впечатление невозмутимого, свободного человека, и, когда я узнал его, меня позабавило то, что и в воде его манера вести себя остается неповторимой, присущей только ему. При каждом втором повороте я смотрел на него из-под воды; а он изредка поворачивался, слегка шевеля руками, словно некое громадное, но кроткое земноводное. Я покинул бассейн, не став ему докучать.

В вестибюле, уже уходя, я увидел Фила. Мы не виделись с того дня, когда предварительно условились о свидании, и теперь я без особого удовольствия почувствовал удушье и учащенное сердцебиение. Мне хотелось узнать — так же, как раньше Биллу, — где он пропадал целую неделю, хотя и сам я, по-моему, слегка изменил свой образ жизни, чтобы с ним не видеться, словно, встретившись до назначенного часа, мы, подобно жениху и невесте, могли бы как-то расстроить помолвку. Фил сидел на одной из длинных, обитых материей скамеек — наклонившись вперед и опустив руки на колени, он читал взятый с клубного стеллажа листок с информацией о концертах, спектаклях и прочих мероприятиях. Поднимаясь наверх, я увидел его в профиль и сразу, еще оставаясь незамеченным, понял, что он просто убивает время. Он без конца вертел листок в руках, и у края рукавов голубой футболки молниеносно напрягались и расслаблялись красивые мускулы. На полу, у его обутых в парусиновые туфли ног, стояла сумка. Завидев меня, он сразу вскочил, напустив на себя дружелюбный вид. Я замедлил шаг и улыбнулся.