Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Джеймс вымыл руки и сказал:

— Выпью-ка я виски. — Пока я наливал ему, он недоверчиво покачал головой. — Больше так не делай, Уилл, — посоветовал он. — А то просто жуть берет. — Меня поразила полнейшая неопределенность ситуации: он явно решил, что мы подрались, и по-своему истолковал то, что само по себе было враньем. Даже забавно было сознавать, насколько он далек от истины. — Не стану спрашивать, как это случилось.

— Ах… — Я неуверенно взмахнул рукой. — Сам понимаешь.

Я видел, что, придя от всего этого в ужас, он в то же время находится под сильным впечатлением: в его глазах я приобрел романтический ореол неукротимо страстной натуры, а мое уже не столь заметное смятение показалось ему следствием сильнейшего эротического возбуждения. Артур ушел в спальню, и мне очень захотелось рассказать Джеймсу обо всем, немедленно оправдаться. Однако я опасался его советов и необходимости им следовать. Продолжая стоять на своем, я не дал ему начать долгий, серьезный разговор, тем самым помешав высказать какие-либо обидные замечания по адресу мальчишки, о котором он так много слышал. Я грубо, трусливо затыкал Джеймсу рот.

Но как только были приняты эти практические меры, начались однообразные дни, которые мы с Артуром, сидя дома, проводили совершенно непрактично. Единственным делом стало безделье. Всю неделю жизнь была мрачной пародией на ту жизнь, что мы вели всего неделю назад. Тогда мы оставались дома ради удовольствия; теперь же просто не отваживались выходить. Я-то был вольной птицей, но Артур не решался выйти из квартиры — и боялся оставаться один. Если звонил телефон, казалось, ему делалось дурно от страха. Привычные звуки — например, далекие полицейские сирены на Холланд-Парк-авеню, — стали представляться нам обоим зловещими предвестиями страшной кары. Я был потрясен, обнаружив, что при этих звуках у меня начинает бешено колотиться сердце, а когда они замирали, мы переглядывались, и мой взгляд наверняка говорил Артуру о том, как я напуган.

Побывав в «Корри» после проведенных таким образом трех дней, я просто отдохнул душой, а когда вернулся, ни словом не обмолвился ни о лорде Нантвиче, ни о собственных похождениях. Я сразу понял, как важно хранить их в тайне. Посредством их я осуществлял свое право на личную жизнь не только дома, где мое уединение было надолго нарушено. Войдя в квартиру, где стояла изнуряющая жара, я обнаружил, что Артур места себе не находит и очень рад меня видеть. Он подошел и обнял меня. В мое отсутствие он переоделся и расплел свои косички, хотя вьющиеся волосы были почти так же, как прежде, зачесаны назад, и из прически выбивались непослушные кудряшки. Опухоль уже спадала, и он снова стал прекрасно выглядеть — казалось, ему к лицу даже защитная повязка на щеке. И все же, когда он стоял рядом в моей старой красной фуфайке и моих солдатских брюках, я почти возненавидел и его, и это стремление переодеваться в мои вещи.

Потом настали довольно неприятные полчаса, в течение которых я не владел собой. Я налил себе стаканчик, а Артуру не дал ни капли — и ему, видимо, было все равно. Мне хотелось только одного: разбросать все вещи, поднять бурю, чтобы разогнать знойный спертый воздух, отстоять свои права. Однако я неожиданно для себя принялся привередливо наводить порядок — молча, не глядя на Артура. Он беспомощно ходил за мной по пятам, сначала пересказывая шутки из телепередач, диалоги из «Звездного пути», а потом замолчав. Желая во всем мне потакать, он видел, что лишь еще больше меня раздражает — и пребывал в замешательстве. Потом я расшвырял по полу стопку газет, которые собирал, и набросился на Артура — не расстегивая, стащил брюки с его узких бедер, резко повалил его на ковер и после минутной грубой возни безжалостно выебал. Артур отрывисто вскрикивал от боли, но я рявкнул на него, велев заткнуться, и он тотчас же покорно прикусил язык.

Потом я пошел в ванную, а он всё стонал, лежа на полу. Помню, я посмотрелся в зеркало: порозовевший, возбужденный, перепуганный.

Я разделся догола и через несколько минут вернулся в гостиную. Не знаю, почему — то ли по причине замешательства и готовности во всем мне подчиняться, то ли и вправду поняв, каким приливом неиссякаемой нежности к нему я был охвачен, когда взял его на руки и бросил на диван, — но когда я лег рядом, он крепко меня обнял. У него не было никого, кроме меня. Раньше мне была неприятна абсолютная мелодраматичность всего происходящего, но на некоторое время я позволил себе с ней смириться. Его неспособность обходиться без меня, казавшаяся раньше омерзительной, вдруг показалась трогательной, и я прошептал ему на ушко слова любви. «Я тоже люблю тебя… милый», — сказал он. Раньше он ни за что не вымолвил бы этого слова — и слёзы потекли по моим щекам, размазываясь по его лицу. Мы лежали, обнимаясь и ворочаясь с боку на бок.