Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Ну, ты же не собираешься донести на него в полицию, правда?

— Ох, даже не знаю, — с горестным смехом сказал я, допив виски и встав, чтобы плеснуть себе еще полстакана. Потом подошел и крепко обнял Джеймса, уткнувшись подбородком ему в плечо. — Всё это вполне в духе какой-нибудь ужасной эпитафии семнадцатого века: Уилл и Фил меня люБилли, а после счет мне предъяВилли. Что-то в этом роде.

— Поесть не хочешь?

— Пожалуй, сегодня я ограничусь выпивкой. Милый, можно у тебя переночевать? Просто не хочется уходить — и к тому же он наверняка будет названивать мне домой, а я этого кошмара не вынесу.

— Ну конечно, можно.

Я почувствовал его радостное волнение: ему давно хотелось со мной пообщаться. Он повернулся в моих объятиях, тоже крепко обнял меня и поцеловал в расплющенную переносицу.

— По правде говоря, совсем недавно я узнал нечто, пожалуй, гораздо более ужасное, — начал я, выскользнув и направившись к креслу. — Обо всем этом упомянуто в записках старика Нантвича, представляешь? Он долго водил меня за нос, а потом вдруг дал мне свой дневник за пятьдесят четвертый год. Короче, как выяснилось, его посадили на шесть месяцев за подстрекательство и, кажется, сговор о совершении непристойных действий, я неважно во всем этом разбираюсь. Но это еще не самое страшное. Оказывается, за всем этим — а речь, видимо, идет о настоящем гей-погроме, — стоял мой дед. Когда был директором государственного обвинения.

Джеймс опустился на стул напротив и пристально посмотрел на меня.

— Лорд Б., - негромко, задумчиво произнес он.

— Лорд Б., как ты его называешь. Ты что-нибудь знал об этом? Картина, конечно, чрезвычайно запутанная и чертовски неприятная. Судя по всему, лорд Б., еще не став лордом, добился такого успеха в борьбе с гомиками, что его тут же перебросили в верхнюю палату. Только благодаря этому он и сделал карьеру. — Мы смотрели друг другу в глаза. — Разумеется, выяснилось, что в тюрьме Чарльз познакомился с Биллом Хокинзом, который отбывал свой вышеупомянутый срок за то, что был влюблен в подростка. Не приходится и говорить, что в то время он и сам был подростком. В связи с этим упоминаются и многие другие люди, тоже мои знакомые. Ужасает то, что все эти проблемы навалились на меня разом. А ведь мы и сами еще, в сущности, дети, — раздраженно добавил я.

Джеймс счел, что он вправе употребить профессиональную терминологию.

— По-моему, если такие болезни долго прогрессируют, то неприятные симптомы остаются и после выздоровления. Остаются оспины, — уточнил он тем же метафорическим языком семнадцатого века.

Я уговорил его поставить какую-то более жизнеутверждающую музыку, что-то грациозное, спокойное из Гайдна, и искусственно перевел разговор на более общие темы. Мы от начала до конца посмотрели по телевизору скучную комедию. И лишь когда мы улеглись в постель, а от выпитого у меня уже пересохло в горле и закружилась голова, я вернулся к прерванному разговору.

— Главное — мы ничего не знали, — пробормотал я. — Всё это просто в голове не укладывается.

— Тебе не кажется, — спросил Джеймс, — что для каждого человека эпоха, непосредственно предшествовавшая его рождению, представляет собой своего рода белое пятно? Человек знает что-то о Второй мировой войне, наверно, что-то о Суэцком кризисе, но вот чем на самом деле занимались люди в те годы… Период перед появлением человека на свет — это, с его точки зрения, время бессмысленных, немотивированных поступков. К примеру, что ты знаешь о собственных родственниках? Это же такие скрытные существа, что мне трудно с ними общаться.

Я почувствовал, как его вставший член — дурацкий символ минувшего дня — тычется мне в бедро, и стал безропотно ждать, когда его руки скользнут вниз, к моему собственному стоячему органу. Ощущение было довольно странное: лаская меня, он, казалось, инстинктивно пытался нащупать другие симптомы, посредством легкого надавливания обнаружить заболевание почек или опухоль железы. Так же привередлив он был и тогда, когда достиг своей цели.

Я перевернулся на живот, а Джеймс негромко, комично вздохнул и, слегка коснувшись своим лбом моего, стал слушать мой рассказ о том, что произошло в метро, прямо у меня на глазах, когда я ехал к нему. Ничего особенного не случилось, однако увиденная картина подействовала на меня успокаивающе, ибо не имела никакого отношения к моему душевному смятению, к тому же была удивительно невинной и естественной. В толпе пассажиров, вошедших в вагон на станции «Тоттнем-Корт-роуд», были чернокожие супруги с ребенком. Они заняли два места напротив, у стеклянной перегородки, и мы с мужчиной — так же, как незадолго до этого с Габриелем, — столкнулись коленями. Я подвинулся, чтобы ему было удобнее сидеть; он лишь из вежливости взглянул на меня и больше не проявлял ко мне никакого интереса — а я почти не обращал внимания на него. Его жена держала совсем маленького апатичного ребенка на руках; несмотря на жару, малыш был одет в стеганый комбинезончик, правда, с откинутым капюшоном. Мысли мои разбредались, но я заметил, как муж, человек лет тридцати, наклонился над открытым, безукоризненно красивым личиком младенца и улыбнулся ему — просто от удовольствия, преисполнившись любви. Прикоснувшись кончиками пальцев к своим губам, окаймленным усиками и бородкой, он протянул руку и нежно потеребил редкие волосы малыша, почти целиком обхватив пятерней его поникшую головку. Другую руку мужчина держал на коленях, и я не сразу догадался, что он закрывает и ласкает ею — вот именно — вставший под приличными серыми брюками конец. В возбуждение я от этого не пришел; но почувствовал ли я свою неполноценность — хотя бы на мгновение — при виде отца, так страстно любящего своего ребенка? Мне кажется, почувствовал.