Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

— Воля, — решительно сказал мой друг и соратник Изиль Заблудовский, — это было полотно, которое хотелось скорее забыть, чем помнить. К счастью, я не был там замешан.

Всю жизнь Заблудовский стремился к правде и думал о справедливости.

— А кто ещё там был?..

— По-моему, Мироненко…

— Юзеф? — воскликнул я. — Замечательно!

Тоже друг и тоже соратник, Мироненко принимал участие во всех моих предприятиях, театральных и студийных, да и как ему было не участвовать в них, если он — мой однокурсник по Ташкентскому театральному, Лаэрт в «Гамлете» ташкентского театра и, не без моего участия, принят в БДТ…

— Юзик, привет, дорогой!.. Скажи мне, пожалуйста, ты кого играл в спектакле «Иван»?..

— Здорово, Воля… В спектакле «Иван» я играл… Такого забулдыгу… Смешная фамилия… Забыл… Я там глазом бутылку открывал…

— Глазом?!

— Ну, был такой номер... На глаз мазал клей и на пробку… Пробка с винтом… Брал бутылку глазом, руками её крутил, отвинчивал, а пробка оставалась на глазу.

— Ты смотри!..

— Это Георгий Александрович придумал… Там ещё Кузнецов репетировал, а потом заартачился, и вместо Севы назначили Мишу Данилова…

— Ну, да, — сказал я, — кто артачится, того снимают, это я знаю по себе. Теперь и сам так делаю… Знаешь, я думаю, что номер с пробкой, это у Гоги — из Грузии…

— Может быть, — он засмеялся. — Там ещё Рыжухин играл старого деда, а Иван приходил к нему, чтобы организовать пьянку. Дед припёр из города бананы, и никто не знал, как их есть. То ли так, с кожурой, то ли солить, то ли варить… И я — тут как тут… Такая сценка была. А остальное — бред. Абсолютно дикая пьеса. Дина Шварц выбирала…

Полотно постепенно заполнялось деталями.

Театр — Атлантида, и, как Атлантида, обречён утонуть во времени. В нашем случае — прямо на глазах. Как спасти от безумной воронки, уже затянувшей так много близких людей?..

Вот они, перед тобой!.. Берись за перо, как за весло спасения. Верни их и покажи такими, как знаешь и любишь, верни, если можешь, отступая от любых правил. Друзья — дороже правил, а это — твои друзья. Может быть, и у читателя хватит отваги взглянуть в глаза уходящей жизни.

Вот они… Справа и слева от воскрешающей рукописи тихо устроились две длинные тени. Их двойникам я не успел отдать своих долгов при жизни. Пусть войдут. Пусть появляются, преграждая мою дорогу, где и когда хотят. Они — часть меня самого...

Вот — Изиль Заблудовский, по прозвищу Шнур…

А вот — «узбекский хохол» Юзеф Мироненко…

Заблудовский, названный Изилем, что значит «Исполняй Заветы Ильича», пришёл в БДТ задолго до меня. Да что там!.. Задолго до Товстоногова. Все Гогины годы работал с ним. И верно служил театру, взявшему Гогино имя.

Заблудовский прошил собою шестьдесят шесть лет жизни Большого Драматического, прошил насквозь, прошнуровал… «Ты — Сквозник-Заблудовский», назвал я его однажды, не повторяя впредь немудрёного каламбура.

Невыносимо долго он занимал скромнейшее положение и был искренне поражён вспышкой интереса к нему молодых режиссёров нового века. Когда труппа такая сильная, бо́льшая половина её оказывается в тени. Когда лес начинает редеть, выходит вперёд здешний подлесок. И дело не в возрасте, а в действительном даровании. И уже другом освещении…

— Готовь Мышкина! — сказала Изилю Роза Сирота, — когда из театра ушёл Смоктуновский. — В тебе неврастении больше, чем в Кеше!..

Но Гога назначил на роль Мышкина Игоря Озерова. Он снимался на Ленфильме в роли оперного Ленского и был невозможно красив. О Мышкине Озерова критики не зашумели, но народ в театр всё ещё приходил, чтобы «посмотреть и посравнить...»

— Ну, а ты что же? — спросил я Изиля.

— Ничего, как играл молодого человека в стае Рогожина, так и продолжал… Воля, если мне не предлагают, я не прошу. И тем отличаюсь от многих. В выборе материала я чаще всего ошибаюсь, пьесу читать не умею... Но стоит мне доверить, я стану землю рыть…

— Это я знаю, это доказано... Откуда же ты такой скромный взялся?..

— Откудова?.. Из Заблудова! — засмеялся Изиль. — Заблудов — это Польша, а Польша, если помнишь, раньше была Россией. Мы — странники. Отца арестовали в тридцать седьмом, затем выслали, а за ним и нас… Река Чу, граница Киргизии и Казахстана, цементный завод... А мы — репрессированные...

Не оттого ли он и был так скромен, что не забывал?..

А Мироненко в тридцать седьмом только родился. И, хотя его отца с матерью репрессии впрямую не задели, а сам он, как казалось некоторым, философским складом ума не обладал, советскую действительность Юзеф понимал всем нутром, а объяснял неумеющим вникнуть по-своему…