Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

В начале 90-х я дважды летал в Америку, чтобы сыграть в двадцати пяти городах авторскую программу «Прощай, БДТ!». Слухи о ней долетели до Фонтанки, 65, в театре заволновались, и слухи о волнениях достигли меня, хотя до прямых обсуждений ещё не доходило.

Позднее, в 95-м, плохо повело себя сердце, и я неожиданно загремел в знаменитую «Свердловку», больницу, где в прежние времена лечились только номенклатурное начальство и бессменные звёзды.

Уже в приёмном покое больному сообщили, что здесь же лежит Лебедев, и через пару дней, слегка оклемавшись, я решил его навестить.

Переход с пятого отделения на четвёртое оказался достаточно прост, и я увидел Евгения Алексеевича за трапезой, грызущим куриное крыло. Напротив сидел Сандро, старший сын Гоги, и, здороваясь, Лебедев заговорил о главном.

— Володя, вот тут объявили в газете, что вы играете спектакль «Прощай, БДТ!..» Что же это такое?.. Мне не нравится это название. Это можно подумать, что театр кончился. Я, извините, что так прямо говорю, но я так думаю…

— Евгений Алексеевич, — сказал я, — это — моя повесть о прощании с театром, из которого я ушёл восемь лет назад. Это моё прощание, личное, никакого отпевания БДТ там нет. Я просто хотел узнать, как вы себя чувствуете, и пожелать здоровья, но вижу, что тема вас волнует, и я лучше пойду к себе…

— Нет, не уходите. У меня стенокардия, — сказал он и добавил: — Тяжёлая.

— Как ни странно, у меня тоже, — сказал я. — Пожалуйста, не волнуйтесь и не болейте, Бог даст — снова сыграем «Мещан».

— Но я всё-таки думаю, — продолжил он, — что, если бы это называлось «Прощай, моя любовь», было бы лучше.

— Может быть, — сказал я. — Но тогда можно было бы подумать, что я пишу о какой-то женщине, и могла бы обидеться Ира…

— Ну, тогда… «Прощай, и не могу проститься»… Ведь слово «прощай» — это от слова «прости», — сказал он. — Но вы садитесь, садитесь!..

Я снова присел, решив чуток помолчать.

— А то ведь можно подумать — совсем! — сказал он. — Понимаете?.. «Прощай, БДТ!» — и он безнадёжно махнул рукой, показывая вниз, на пол и ещё ниже…

И тут вступил Сандро.

— Ну, хорошо, Женя, — твёрдо сказал он. — А разве это не так?!

Этого я не ожидал, но Сандро требовал ответа от Лебедева. Очевидно, в семье на этот счёт существовали разные мнения. Женя снова заволновался и стал путано объяснять. С одной стороны, кажется, вроде бы и так, и театр без Товстоногова, то есть без Гоги, конечно, переживает трудное время. А с другой — это всё-таки больно слышать. И возник его монолог о ремесле и искусстве, о том, как замусорена наша речь, и вот, он видел «Без вины виноватые» у Петра Фоменко, и мы все — без вины виноватые, а профессия актёра по самой сути трагична. Тут монолог коснулся чеховского «Калхаса», и можно было предположить, что Лебедев хочет его сыграть, но, сделав большой круг, он всё-таки вернулся к названию моей повести.

— «Прощай, БДТ!»… Ведь, понимаете, Володя, мне сделали сегодня четырнадцатую капельницу… Сегодня тяжёлая операция у Стржельчика, ему делают трепанацию черепа…

— Господи, помоги!.. Пошли ему удачу!.. — невольно прервал я его и снова встал со стула, но он снова упрямо меня усадил.

— И у Басилашвили плохо с сердцем… В этих обстоятельствах «Прощай, БДТ!» может звучать не так, как вы думаете…

Сегодня было 6 апреля 1995 года, и, после известия о Славиной операции, я так упал духом, что стал жалеть о своём появлении у Лебедева.

— Евгений Алексеевич, дорогой, — сказал я. — Я тоже думаю об этом. И повесть пока в печать не отдаю…

— Вы тоже не волнуйтесь, — сказал он и опять тронул меня за руку. — Стенокардия это… Вот, пощупайте пульс.

Я пощупал и сказал:

— Да, бьётся сильно…

— И аритмично, — сказал он.

— Да, неровно, — подтвердил я.

— Конечно, теперь у меня хорошее положение, но я за четыре года почти ничего не сыграл… Кроме Фирса… Но у Додина я Фирса лучше играю.

«При жизни Товстоногова он бы этого не сказал», — подумал я и добавил:

— Гога не разрешал играть на стороне. Вот и вы как бы ушли…

— Я не ушёл, — сказал он и посмотрел на Сандро. — Я не могу уйти…

— Вот и я не мог, — сказал я. — Но ушёл…

— Одна роль за четыре года, — сказал он. — И всё-таки у вас всегда был выход. Вы и о Петре Первом писали… И стихи… И в музее Достоевского у вас было дело… И книги выходили. Конечно, это — выход. Но у нас теперь спрашивают: почему вы не воспитали себе смену? Зрители спрашивают: «А этот играет?.. А этот?..» И говорят: «У вас не на кого смотреть…»