Евгений Туинов - Человек бегущий

Славка шагал по набережной канала Грибоедова, вжимая голову в плечи, зевая и часто моргая, пытаясь сморгнуть полуреальные зелено-серые какие-то пятна, мельтешащие перед глазами. Пятна, если сфокусировать на них внимание, норовили уплыть куда-то к краю глаза, словно амебы, чем-то напуганные, плавно перемещались, как под объективом микроскопа, и трудно их было разглядеть, да и кружилась голова от слишком пристального вглядывания. Спал сегодня Славка от силы часа четыре, никак не больше. Он целый, наверное, квартал — от Фонарного до проспекта Майорова — вспоминал, на какой именно урок он опаздывает и от кого ему получать сейчас нагоняй. Вроде бы биология стояла сегодня первой. Или это завтра? А тогда какое нынче число, какой день недели? Если вторник, то биология. Ну а если среда уже, тогда что? Можно, конечно, было бы посмотреть в дневник, но было лень, и Славка остановил свой выбор произвольно на вторнике и, стало быть, на биологии. Все равно ведь не учил. Какая разница? Он вяло представил, как Марпетка, в смысле — Марина Петровна, учительница биологии, — как сурово она поглядит на часы, сначала на общие, большие, что над доской в кабинете, которые давным-давно не идут, потом на свои, маленькие такие, на тоненьком ремешке, глубоко врезающемся в ее пышную белую руку, и уж как она различит там крошечные циферки, тонюсенькие стрелочки, там, на сиреневом циферблате величиной с копейку, не больше, но различит и скажет точно, можно не проверять, на сколько он опоздал. Марпетка во всем точна и въедлива, короче, известная зануда. Когда вела у них еще ботанику, так пока про все лепестки, тычинки и пестики у тебя не выведает, не отстанет ведь. Но в отличие от других школьных зануд она не жмотится на хорошие оценки, щедро ставит четверки и пятерки, даже если выбивала из тебя нужные сведения по своему предмету полчаса, упорно и трудно, как у шпиона на допросе. У нее, наверное, метод обучения такой — следственно-дознавательный. Но это что касается обучения. В остальном Марпетка не любопытна, если не сказать — равнодушна. И сейчас это Славку очень устраивало. Вот, значит, посмотрит она на часы, скажет, на сколько Славка опоздал, а потом покачает головой укоризненно, мол, ни в какие ворота, и велит садиться. Но главное в том, что ни о чем больше она не спросит. Никаких там: «Почему опоздал? Что случилось?!» Эх, если бы была биология!.. Славка бы, пожалуй, до конца дней своих школьных согласился бы за такое счастье Марпетку даже в мыслях называть уважительно — Мариной Петровной. А впрочем, что волноваться? Славка усмехнулся невесело. Все равно ведь он ничего не учил и все равно никому не скажет, почему опоздал, даже под пыткой.

Как-то все было сложно и в то же время примитивно в этом мире. Ведь, собственно, почему он не спал сегодня почти всю ночь? Потому что все сложно. Хотя мог бы и спать себе. Это если принять второй вариант — все примитивно. Да-да, примитивно, как камень на дороге. Его отец — не гений. И если бы мать понимала это, то не говорила бы ему так часто: «Ты не мужчина!..» Потому что это же зверски обидно, когда тебе так говорят. Наверное, отец не очень мужественный мужчина, не сильно пробивной, как другие, не сумел сделать карьеру и до сих пор сидит в старших инженерах, тогда как их группой руководит там какой-то выскочка, как говорит мать, которому и лет меньше, чем отцу, и талантов бог не дал, а вот мужчина и руководит, и будет дальше процветать, подниматься по служебной лестнице, не то что некоторые, не умеющие ни сесть, ни встать, ни сказать, ни послушать, ни кулаком об стол, ни дверью хлопнуть… Славка остановился, заглядевшись в мутную серую воду канала. Последние листья слетали с тополей, плыли медленной водою, прилипали к сырым камням набережной. Отца было жалко, и жалко было мать. Что-то он сегодня расчувствовался. От общего упадка сил, видно, и оттого, что как-то вдруг остро, пронзительно и нежно всех их понял: отца, мать, Груню, себя, может быть. Отец и попивать-то начал, наверное, с горя. И этой ночью заявился домой часам к трем, тоже с горя. И если бы мать не полезла к нему с вопросами, он бы, как обычно и бывало с ним, тихонечко заснул бы себе, никого не беспокоя. Но мать завелась: «Ты и пить-то не умеешь! Разве пьют так настоящие мужчины? Ну вот с кем, скажи, ты пил? С Бурыкиным? С таким же размазней, как ты сам? И плакались небось друг дружке… Тьфу! Прости господи! Настоящие мужики либо все уже побросали это занятие, либо уж если пьют, так с теми, от кого что-то зависит…» Это-то все и было примитивно, и Славка все понимал. Но дальше начиналось то, что сложно, очень сложно. Вот почему он, например, вместо того, чтобы дрыхнуть себе без задних ног, всю ночь слушал материны излияния и отцовы ответы, малодушные клятвы, жалкие обещания? Люди они интеллигентные — ругаются всегда шепотом, да и до крупной ссоры, до скандала с битьем посуды у них не доходило, конечно. То есть в этом смысле можно ведь за них не беспокоиться. А он почему-то извелся весь, неинтеллигентно вслушиваясь в материн холодный голос в ночи — благо стенка между комнатами тонкая, — вслушиваясь в отцовский лепет, в себя, наконец. Хоть бы он, что ли, действительно назло матери обеденный сервиз кокнул? Но этому не бывать. А почему? И это сложно. Гены у отца такие? Все сложно и всех жалко… И лишь ранним-ранним утром, когда забрезжило серое небо в просвет их двора-колодца, и шустрая старушка-дворничиха загремела мусорными бачками под аркой флигеля, отец с матерью уморились ругаться, и Славке удалось задремать, вырубиться на какие-то полтора-два часа. В общем, жалкая добавка к тем двум часам сна до отцовского прихода — она вовсе не освежила. Впечатление было такое, будто только закрыл глаза, сразу зазвонил будильник.