Евгений Туинов - Человек бегущий

Борик снял куртку в раздевалке — в школу приходилось напяливать на себя что похуже, спереть могли, оглоеды, да и незачем выделяться. Он занял свое привычное утреннее место напротив входной двери, встал, сутуло опершись о стену. Ну, кто сегодня первый? Плывите, рыбки, ловитесь и большие и маленькие. Вообще-то он старался держаться расслабленно и непринужденно, будто случайно очутился в школе за пятнадцать минут до первого звонка, будто притомился с утра пораньше и прислонился вот к стене. Да и на входную дверь он как бы невзначай взглядывал, рассеянно и ненароком.

А вот и он! На ловца и зверь, как говорится.

— Поди сюда, юноша, — позвал он Груню-меломана.

Тот подошел покорно. Покорно-то покорно, но как-то без трепета. Борика давно раздражала эта Грунина невозмутимость. И как бы ни был он противен, меломан несчастный, а всегда ведь было не понять, что на уме у него. Вечная эта мина на фейсе, как у сфинкса, без эмоций, эта шаркающая, развязная походочка, бесцветный голос… Пробовали Груню и пугать, унижать пробовали до слез — одна и та же реакция, будто плевать он хотел на все заранее. Сейчас вон тоже — глядит спокойно из-под шапчонки вязаной, и не разобрать по кислой его роже, принес он долг или, как уже бывало, не осилил. Лучше бы, что ли, принес. А то еще бить его, воздействовать. Груню бить было скучно, неблагодарно — не орал, не вырывался, не звал на помощь. Ладно еще процент можно накинуть, а так бы вообще с него взятки гладки. Но бить таких, как Груня, надо! Это Борик усвоил круто. Если их не бить, то в трубу вылететь недолго. Они ведь — стадо, им хлыст нужен. Ну зачем вот он эту фирменную шапочку на стороне взял? Ведь предлагали же ему и «puma», и «adidas» — на выбор. Ведь все берут, а ему, значит, в лом? Дешевле где достал, не иначе. Ну как, как не бить-то его после этого?

— Ну? — первым не выдержал Борик, и это его тоже разозлило.

— Нету пока бабок, — развел Груня тонкими ручонками с длинными чувствительными пальцами, и некое подобие улыбки промелькнуло по его невозмутимой физиономии.

Борика чуть не взбесила эта ухмылочка. Чему, дурак, радуешься? Скалишься чего? Бить здесь нельзя было, а жаль! Ничего, он и подождет, конечно, не гордый. Но ударить прямо сейчас, в челюсть, без замаха, по-боксерски резко и неожиданно, ударить хотелось. Борик почувствовал, как засвербило даже где-то внизу живота, и, привычно подавив в себе желание, выцедил сквозь зубы:

— Принесешь к шестому уроку. Если нет!..

Он сделал внушительную паузу. Должен же этот кретин понять, что ему будет, если он не принесет.

— Ага, — сказал Груня охотно. — Знаю.

— Что ты знаешь, идиот? — прошипел Борик устало.

— А новенького ничего нет? «Грачей», к примеру, или «Циркуля»?.. — спросил Груня простодушно. — Если в долг, конечно, опять…

Борик махнул на него рукой. Ну что с него взять-то, с юродивого, кроме анализа?

— Ты этот-то долг отдай, птенчик, — вяло напомнил он.

— Ага, — сказал Груня и взглянул, осиял своими ясными, серо-зелеными, ни черта не выражающими глазами.

Борик увидел своего приятеля Толика Бузу, входящего в обнимку с Генкой Измайловым в школу. Надо же, приоделись, как нарочно, в одинаковые куртки, только разного цвета. Это Борик им продал недавно. Вырядились! А что, смотрятся даже ничего, особенно когда, как у Генки, чем-то набиты, оттянуты карманы. Может, зря себе не оставил такой? Хотя нет, конечно, все и так кругом в них ходят.

— Я пошел? — вежливо, но бесстрастно осведомился Груня.

Борик чуть не сказал: «Иди».

— Постой! — вовремя спохватился он. — Чего же ты шапочку не у меня взял? Все берут, а ты?

Груня сорвал с головы темно-синего цвета своего «viktora» и сказал:

— Мать с работы принесла. А что, ничего, да?

Борик махнул приятелям рукой, а Груне бросил в нетерпении:

— Пшел вон, дурак. Не мешай!

— Ага, — согласился Груня и побежал в раздевалку.

Утро было сырое, хмурое, одноцветное. Дома, облетевшие деревья, вода в канале, земля и небо посерели и поскучнели. Знобило. Славка Протасов опаздывал к первому уроку. Впрочем, шел он не спеша, точно зная, что не успеть даже бегом. Все же когда восьмой год ходишь одной и той же дорогой в одни и те же пункты назначения — школа-дом, дом-школа, как А и Б, то становишься чем-то похож на тот поезд из задачника, о котором все заранее известно, потому что ведь ответ черным по белому отпечатан на последних страницах, и только такому простаку, как Груня, может прийти на мысль, даже не на мысль, а у Груни и непонятно, на что приходит, но, короче, могут возникнуть сомнения: не опечатка ли там, в задачнике? Это когда ответ у него не сходится. А когда у Груни ответы сходились? У него все не как у людей. Он вообще был какой-то беззащитный, что ли, будто без кожи, будто сразу нервами соприкасался с миром. Но при этом будто боль его была так велика, что он, оглушенный ею, как бы уже и не чувствовал ее. И уж кому-кому, а даже Славке, все знающему наперед, разуверившемуся и разочаровавшемуся почти во всем на свете, даже ему всегда было Груню жалко. Сначала жалко, а потом уж все остальное — в смысле дружбы там, товарищества, общих интересов, поговорить если о чем или помолчать рядом. Сколько Славка помнил, он все время опекал Груню, как старший брат, как вообще старший, опекал вопреки всему, — просто жалко было, — даже вопреки тому, что был у Груни и настоящий старший брат, Серега, и тому, что Груня сам был на три месяца старше Славки — все равно опекал. И так с первого класса, с того самого мига, как увидел он этого худого ушастика с наивными глазами любопытного кролика, с тонкой прозрачной шеей, с длинными, как у девчонки, ресницами и с букетом красных, отчаянно крупных гладиолусов в его жалких, в голубых венах, жилистых ручонках. И эти ярые, эти мощные, эти нахальные цветы-великаны норовили упасть на асфальт школьного двора, перевесить, выворотиться и, может быть, опрокинуть собою и самого хозяина букета. «Не тяжело?» — спросил его тогда Славка, еще не зная, что тем самым на долгие годы вперед как бы притягивает к себе этого мальчика, как бы заранее обрекает себя на него, а его на себя, как бы берет под свое крыло. «Ага, — кажется, сказал тогда Груня свое коронное словечко, — тяжко. — И спросил: — Когда же дарить пора будет?»