Евгений Туинов - Человек бегущий

По набережной Кутузова бежать было легче. То ли поутих ветер с реки, то ли тело достаточно разогрелось в движении. Во всяком случае, Грушенков уже не чувствовал себя в беге, ничего ему не мешало, и даже дыхание происходило как бы не в нем, а само собой, освобожденное дыхание его было ровным и глубоким, — через каждые четыре шага вдох, через следующие четыре выдох. Так и учил когда-то тренер. Эти первые уроки в секции бега Грушенков запомнил прочно, потому что благодаря им, благодаря тому, что он выучился правильно дышать, у него сначала перестало колоть в левом боку от самой пустяковой пробежки, потом в какой-то момент являлась удивительная легкость в теле. Но это уже позже, когда узнал, что такое второе дыхание. Их тренер говорил: «Взять звуковой барьер». Красиво, конечно, ага. Опять же не с чем-то там сравнивал бегуна, а со сверхзвуковым самолетом, который можно иногда увидеть в вышине, в синем летнем небе, лежа где-нибудь на бережку, на горячем речном песке, у бабушки, в общем, в деревне. Не самолет, а паучок серебряный, и за ним — белая ниточка инверсионного следа. И вдруг — бах-х, ба-бах-х! Грянет по округе. Среди ясного-то неба. Спугнет грачей с высоких кленов, дубов и лип в старом помещичьем парке, шарахнет в совхозном саду яблоками о притихшую в мгновенном испуге землю, мальков загонит в глубину, оставив тревожную судорожную рябь по воде. Все это тут, на земле, а в самолете уже мчится человек в шлеме, в фантастическом своем костюме с трубочками, ремешками и «молниями», с замочками и краниками, несется уже с другой, запредельной скоростью, с забарьерной. И живет он уже не так, как все, и видит не так, и вообще не так небось чувствует. Но это летчик, это самолет! А что он, Грушенков, со своим вторым дыханием. Оно и так стало приходить почти незаметно, привычно. Все же он тренируется, бегает каждое утро.

Наверное, он недавно преодолел этот самый барьер, к нему оно пришло — второе дыхание, потому что можно было поглазеть уже по сторонам, примеряя на себя взгляды редких в столь ранний час прохожих: этот, кажется, завистливый, этот удивленный, тот — равнодушный… Взгляды, взгляды. Из-под насупленных бровей, из-под надвинутых кепок, шляп, из-под зонтов, из-под вязаных шапочек. А та вон девчонка вообще на него не взглянула. Обидно! На нем сегодня адидасовские кроссовки, шерстяная шапочка — темно-синяя, как мечтал, с надписью — белыми чужими буковками — «viktor» сбоку и яркий зелено-желтый тренировочный костюм, непродуваемый и непромокаемый, аккурат по погоде — осенней, гнусной, сырой. Да и бежит он красиво, ловко перепрыгивая через лужи на красно-бурых в светлую крапинку гранитных плитах. Девчонка осталась позади. Не оборачиваться же!..

Грушенков бросил взгляд на невскую воду, черную от ряби и холода. Бр-р! Там, за гранитным парапетом, была другая среда — так их, по крайней мере, учили в школе на уроках географии. Или физики? Ну да… Грушенков учился плохо, и ему на это в общем-то было наплевать. Но вот про среду запомнилось, про водную среду. Хотя тогда, когда им говорили об этом, на каком-то там уроке, ему представлялось, кажется, теплое море, волна, плавная и ласковая, солнечные блики на воде и чайки или — как их там? — альбатросы. А эта среда, холодная, невская, неприютная, сегодня постепенно переходила в другую среду — с моросью, с мелкими взвешенными крупицами влаги, орошающей разгоряченное лицо, в среду воздушную. Впрочем, для Ленинграда все было нормально, а город он свой любит и не променяет никогда ни на какой другой.

Наверное, он учился бы лучше, запиши его тогда, когда еще записывали, в спортивный класс, или, как у них называли, в класс олимпийского резерва. Ну если и не лучше, то, во всяком случае, старался бы, переживал из-за оценок, страшился бы двоек. А что сейчас? Нет стимула. Сейчас ему на все эти дневники, учебники, уроки наплевать и растереть — все равно выпустят в жизнь, то есть в путягу, то есть, конечно, в ПТУ, — куда денутся? Сейчас больше всего на свете его занимал один вопрос: где взять денег? Нужно было не так уж много, но ведь нужно было сегодня. Иначе…