Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Осенью у козы высыхает вымя, и она больше не дает молока; мы ее отводим в стадо, к козлу. Бикой держит козла, черного, лоснистого, с желтыми пятнами на брюхе и большими загнутыми рогами. Если не остеречься, он проткнет тебе рогами живот, и ты сразу ноги протянешь. Еще от козла умереть!..

— За мной раз гнался Бикоев козел… Чуть было не забодал. Я бежал от него так, что пятки сверкали…

— Еще бы! Такого, как ты, еще поискать!.. С тобой вечно что-нибудь да стрясется…

— Виноват я, что ли, что у меня все так получается? Будто я хочу… Что я, нарочно?..

— Ты не хочешь, а сам на рожон лезешь. Что это у тебя на руке?

— Ножом порезался. Я хотел вырезать себе лошадку из ивы.

— А ты умеешь вырезать?

— А то не умею! Посмотри, вот я вырезал быка из ивы. Вырезал собаку, индюка. Лошадь труднее вырезать. Не знаю, как вырезать ноги, чтобы они бежали. Они у меня получаются неживые какие-то… Не люблю лошадей, которые на месте стоят. Как окаменелые. Лошадь должна бежать, тогда она хороша. А ястреб должен летать. Тогда он ястреб. А если он роется в навозе, это уже не ястреб, а просто курица…

— Ведь и курица на что-нибудь да годна.

— Жареная, да! Только не для полета. Дураки думают, коли курицу ячменем кормить, то она полетит, как ястреб. А другие считают: коли козе на макушку венок надеть, то коза станет коровой. Как бы не так! Курица останется курицей, а коза, как ее ни наряжай, все будет коза.

В деревне коз много. Осенью Бикой собирает их в стадо и гонит на жнивье, на кукурузные поля. Умается он, ох, как умается! Погоняй-ка палкой стадо коз! Зато ему от них и польза. Некоторых коз он доит еще по утрам, по капельке, делает брынзу, набьет полную кадку, сам ест всю зиму, да кое-что и продаст. А снег выпадет, люди возьмут коз обратно, да еще ему деньги платят за то, что его козел потрудился.

— Я такого мороза с девяносто шестого года не запомню, — говорит отец. — Я тогда снег расчищал. Только что железную дорогу провели. Всю колею снегом занесло, сугробы выросли, поезда с боярами не могли ходить. Нас, полуголых, жандармы заставили вытаскивать поезд. И мы его вытащили. Одни остались на всю жизнь с отмороженными ногами, другие отморозили пальцы на руках. А я чуть было не ослеп… После засухи, старики сказывают, приходят зимы вьюжные, снежные, с такими морозами, что камни трескаются…

Отец собирает солому, запихивает ее кочергой в печку, к которой мы прилипли спинами, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Мороз пробирается из-под неплотно прикрытой двери и щиплет нас за ноги. Мы ежимся. Вот прошлым летом мы не ежились. Солнце жгло землю. Совсем не было дождей. Небо все время было сухое, прозрачное, как стекло, и синее, как бескрайнее поле цветущего цикория. Когда цветет цикорий, ветер приносит горький аромат, а когда спеет ячмень, он приносит кисловатый запах. От зреющей пшеницы и спелой кукурузы доносится сладкое благоухание. Деревня всегда напоена запахом полей. Но когда ночью вдруг зацветет акация, ветер разносит по деревне и далеко-далеко кругом одуряющий аромат цветов. Ах, если бы он никогда не кончался, этот запах! Когда цветет акация, я долго сижу на пригорке в поле. Деревня похожа на озеро, покрытое белой пеной. С моим другом Марином Епуре мы запускаем над деревней бумажного змея. Марин пониже меня ростом, но плотнее и сильнее, жилистее и крепче. У него я научился делать змея, у него научился и свисток приделывать. Хвост у змея длинный. Ветер развевает его. Мы понемногу отпускаем бечевку, и змей летит к облакам. Вот уж он над церковью. Вот он за селом, долетел до пруда, который высох за лето. Змей здорово тянет. Мы его еле удерживаем. Ведь у нас животы подвело с голоду. Мы тянем змея к себе. Медленно наматываем бечевку на палку.

— Давай влезем на акацию, Дарий!

Мы осторожно кладем змея в канаву, чтобы не прорвать бумагу и не сломать раму. Я взбираюсь на одно дерево, Марин — на другое. Мы обрываем цветы акации и едим их. Они горьковато-сладкие. Мы набиваем ими животы. Забываем про голод. Опять запускаем змея…

Так было, пока цвела акация. А потом солнце стало печь жарче. Прохлады как не бывало. Воздух обжигал. Кора на акациях сморщилась, потрескалась, Листья почернели и опали. Зелени осталось совсем мало, только у реки, на ивах. Пшеница взошла всего на четверть и зачахла, скорчилась. Зерен в колосьях мало, почти все пустые. Ни серп, ни коса не брали пшеницу, и мы ее ощипывали. Едва набрали торбу зерен, зараженных головней и больше чем на половину перемешанных с куколем. Зерна едва хватило бы на одну кутью. Мать промывала зерна в нескольких водах, высушивала во дворе на подстилке, отгоняя кур, чтобы не клевали. Господские надсмотрщики и жандармы не гнали нас больше на косьбу. Помещик оставил пшеницу гореть на солнце, чтобы ее пеплом удобрить землю.