Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Я вышел со всеми вместе на свет. Священник трижды повторил торопливо: «Отрицаеши ли ся сатаны?» Женщина, держащая на руках ребенка, завернутого в голубенькое одеяльце, в исступлении трижды произнесла: «Отрицаюся…» Остальные гости наблюдали, как низко над городом летит санитарный самолет. Я оказался в хвосте процессии, впереди шествовали крестные родители с толстыми восковыми свечами, украшенными гирляндами из цветов сирени и абрикосового дерева. Девочка в розовом платьице показала на меня пальцем кому-то из процессии, и тот сделал мне знак присоединиться. Отказываться было неловко, до часу оставалось еще порядочно времени. Скоро мы пришли во двор. Три скрипача и один цимбалист встретили нас бодрым маршем. В тени буквой «п» стояли накрытые столы, на которых тесной цепочкой выстроились пивные бутылки, одни были закупорены, другие открыты, и я подумал, что в них должно быть вино или цуйка. Я присел к столу и в полном неведении налил себе в бокал жидкость из бутылки без пробки. Это оказалось не вино, а бражка. Я уплетал гусиную ножку и беседовал с соседями, словно был знаком с ними сто лет, и они внимательно слушали меня, как слушают видавшего виды искателя приключений, прошедшего огонь, воду и медные трубы. Приканчивая вторую бутылку, я почувствовал себя неважно, выбрался из-за стола, вытащил новенькую сотенную бумажку и положил в колыбель новонареченного, который сладко спал под шелковицей. Это была сумма, которую я должен был заплатить сам себе за «сверхурочные» этого дня. И тут меня охватил безотчетный страх. Я прокрался в глубь сада, перепрыгнул через кусты репейника и, словно переступив некую границу, бросился бежать неведомо куда, в чистое поле, в пустое пространство, без имени, без названия. Удирая, я в отчаянии оглянулся назад…

Вокруг не было ни души, в памяти всплыл вдруг Барабор, который простирал руку, как полководец на поле битвы. «Надо бы захватить с собой и немца-укротителя с его хищниками», — подумал я, словно затевал дальнюю экспедицию.

Я пересек поле, на котором уже появились первые всходы, и упал на землю… прежде чем закрыть глаза, я подумал: «Вот ты и дома…»

Проснулся я, когда солнце уже садилось… Только теперь я увидел, что лежу на склоне холма, у подножия которого дыбится море, солнце освещает волны, пеной разбивающиеся о берег. Было пять часов вечера, я проспал ровно столько, сколько я должен был ждать — от восьми до часу, — целых пять часов. Поезд уходил в 18 часов 05 минут, летнее расписание еще не вступило в силу.

Вполне хватило бы времени забежать к Лете и все объяснить ей; в крайнем случае можно было уехать и последним поездом, в полночь. Я брел по тропинке к городу, решив собрать хотя бы небольшой букет полевых цветов. Но вокруг была только трава: май не август, цветов небогато.

Я брел, осоловевший от сна. Голова трещала.

«Внимание! Стоп! Стоп!» — услышал я и остановился.

— Кто это?

«Ты же проиграл пари», — напомнил мне шелестящий голос, который стрекотом кузнечиков доносился с поля.

— Какое пари?

«Забыл?»

— Ах да, — вспомнил я.

«Ты проиграл и проигрываешь всегда, потому что знаешь заранее, что не выполнишь условия».

— Что верно, то верно, — согласился я и сорвал колосок.

«Ты просто словчил, и я это видел».

— Когда?

«Тогда».

— Ты все знаешь…

Раздалось удовлетворенное шипение.

— Что же мне делать? — Я огляделся.

«Вести честную игру».

— Кто же тогда выиграет? — заорал я.

«Тс-с-с» — (клянусь, это был кузнечик), — прошелестело издалека, словно кто-то призывал меня к молчанию.

— Вы что, были на крестинах? — спросил меня знакомый кондуктор восемнадцатичасового поезда.

— Как вы догадались?

Он ткнул компостером в мой лацкан.

Я увидел на пиджаке голубую ленточку — улику, доказывающую, что были и крестины, и кусты репейника, и граница, которую я переступил, пытаясь убежать от того, что теперь уже обрело имя или название.

Перевод с румынского Е. Азерниковой.

— Ждал я ее целый день, — продолжал рассказывать старик. — Думал, придет к полудню. Не таясь, средь бела дня, все равно таить нечего. Придет, как обычай велит, с платком, а я возьму платок и ей, словно госпоже, ручку поцелую. Правда, полагалось бы принести платок еще накануне. Девушка шла замуж за другого, а прежнему зазнобушке платок дарила — так повелось издавна, такой был обычай. Вот я и ждал платка на прощание. Как обычай велит. У вас, молодых, такого нет, свадьбы теперь скоро играют, расписались — и делу конец, позабылся обиход дедов-прадедов. А раньше, раньше-то, ох и долгим праздником была свадьба… Сколько уж лет с тех пор прошло? Я тогда как ты был, парень. А может, и постарше маленько… «А не придет? — томился я. — Тогда что? Самому за платком идти? Соскочу у двери с коня и мимо гостей и столов накрытых прямо к ней подойду, спрошу, что она должна была сделать, да позабыла?» Конь мой у коновязи приплясывал и так гулко стучал копытами, точно у меня в груди сердце. «Должна прийти», — смирял я себя. Год прошел, как мы с ней расстались. А то и больше… Антон был с лица недурен. Потерся среди людей, побродил по свету. Пришелся вот девушке по сердцу, что поделаешь? За девушкой последнее слово. Если б она не своей волей шла, если б парень ее принуждал, тогда было бы из-за чего шум подымать. А так-то вот, что поделаешь?