Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Это вовсе не означает, что после «Сказания о земле сибирской» со знаменитыми кадрами концерта Листа и озера Байкала она выходила в более радужном настроении. Черта с два! На Пырьеве она просто белугой ревела.

— Дай нареветься всласть, в противном случае я ничего не пойму.

Я и не мешал, но как понимать это ее «в противном случае»? Можно сказать «иначе», «а не то»…

— Почему ты не говоришь нормально?

— Откуда мне знать, почему я не могу говорить нормально, когда плачу?

Она была права. Я поцеловал ее посреди улицы.

Одно только мне не нравилось — горы. Если уж ехать, чтобы забыться, то на море. Но Тинибальда не поддалась на мой маневр. На нее иногда накатывали припадки холодной и острой ревности:

— Я не собираюсь ездить по следам твоих романов.

Она знала о Диане, потому что прочитала «Границы» в рукописи — умяв при этом четыре джонатана. Роман ей не понравился, но все же она не отшвырнула его.

— Я прекрасно понимаю, почему его не напечатали, — свирепо провозгласила она, стерев с груди сок от яблок.

— Сам знаю почему. Я пишу не для публикаций.

— Для чего же?

— Чтобы ты плакала.

— Ну так я не плакала. Когда ты выглядишь дураком — я не плачу. Я ни за что не опубликовала бы его, — повторила она приговор.

— Года через два-три он появится, вот увидишь, — настаивал я, раздражаясь.

— Через два-три года ты уже не будешь со мной. — И она повернулась лицом к стене.

— Знаешь, у тебя плечи точь-в-точь как у Дианы…

— Даде-даде, — ответила она, следуя нашему уговору. Как-то, в одно из воскресений, на рынке, когда мы покупали у крестьянки из Ардяла сметану, та, отвечая соседке по прилавку, произнесла непонятные слова: «Даде-даде». Товарка тараторила, ругала ее за то, что она любит недостойного человека, но арделянка вместо объяснений лишь твердила: «Даде, даде»… «Что значит даде-даде?» — спросила Тинибальда, поддев пальцем огромную глыбу сметаны. Арделянка рассмеялась: «Да вроде как ладно-ладно». Вот мы с Тинибальдой и уговорились каждый раз, если только между нами будет возникать опасность военного конфликта, как заклинание, говорить друг другу «даде-даде», чтобы отвести призрак надвигающейся ссоры. Само собой разумеется, что за такой ответ я долго целовал предложенное мне плечо, наконец она повернулась ко мне и прошептала, что если мы не поедем в Пьятра Краюлуй…

Горы совершенно выводили меня из равновесия. Слишком уж они велики. Они заглядывали в квадрат моего окна — гигантские, давящие, грозные. Я просто не мог смотреть на них. Отворачивался, испытывая неподдельный ужас. Их вид наводил на мысли о смерти и собственной ничтожности. Эти исполины с мрачной сосредоточенностью и жестокостью утверждали: мы останемся, ты — исчезнешь. Бесстрастная откровенность такого сопоставления заставляла меня содрогаться в постели на турбазе, пока Тинибальда, оставив меня в одиночестве, готовила сандвичи и кофе.

Но кофе мне не помогал: следуя совету Тинибальды, я выпивал его до дна, но по странной прихоти солнечного освещения стакан с черной кофейной гущей проектировался на окно, а оттуда, словно зловещее наваждение, на меня глядела все та же жуткая каменная стена Пьятра Краюлуй.

— Ну-ка, лежебока, по коням! — подбадривала меня Тинибальда, затягивая потуже ремешки и застежки рюкзаков.

Меня раздражала ее энергия. Но она объяснила, что у Эйнштейна вычитала: если хочешь избавиться от черных мыслей, сосредоточься с утра на чем-то одном, как это бывает, когда ты зашнуровываешь ботинки. «Откуда у нее-то взяться черным мыслям?» — думал я про себя. Она помогала мне надеть рюкзак, сама надевала меньший и не давала роздыху до самого вечера, пока в каком-нибудь мирном, солнечном уголке мы не набредали на турбазу. Я понял: она решила излечить меня с помощью физических нагрузок, долгих и сложных маршрутов. В один из вечеров ей пришло в голову остаться на лесосеке рубить лес. Но рабочие нас не взяли. Не упустив случая пошутить, они послали нас подальше, то есть к подножию горы, где асфальтировали горное шоссе. А вдруг нам понравится запах смолы… «Пошли!» — сказал я, и Тинибальда с готовностью ринулась в путь, перепрыгивая с кочки на кочку, а в рюкзаках за нашей спиной весело дребезжали миски и кружки, словно пародируя мотив какого-то вакхического танца.

Кажется, с той ночи и началось мое просветление, спать я пристроился возле вагона-цистерны. Черная, опаленная трава пахла смолой, лежать на ней было тепло и хорошо. Дул горный летний ветерок. Мне с детства нравился запах бензина, скипидара, которым дома чистили паркет. Тинибальда тоже не капризничала. Где ни остановимся на ночевку — «Если я с тобой — всюду хорошо»… «Боже, как здесь красиво!» В ту ночь мне приснился сон безо всякой психоаналитической мистики: будто я проснулся возле бака со смолой, спустился с гор к вокзалу в Синае, откуда мы начали свое восхождение. Там, прямо на вокзале, я принялся убеждать начальника станции, что должен отправиться на паровозе до Оради. «Хочу написать лучший репортаж в моей жизни, — говорил я. — Про ночь на паровозе. Хочу воспеть огонь, труд и железные дороги Румынии». Начальник станции не возражал, но одного не мог понять: почему именно до Оради. Да потому, что там в пятидесятые годы я добровольцем пошел в армию, хотя мог остаться на заочном факультете — служить в армии со всеми наравне было для меня делом принципа…