Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

— И вы не поехали, — эпически заключил кочегар.

— Нет, потому что с Ножоридом меня связывали неприятные воспоминания: я был курсантом кавалерийского училища и впервые на открытой местности Ножорида пустил лошадь галопом; и надо же было самолету пролететь над нашими головами, лошадь испугалась и выбросила меня из седла, после чего я еще долго разыскивал ее в окрестностях, ибо отвечал за нее головой… С тех пор я проклял Ножорид.

Собеседники засмеялись.

— Вы решили, что с той крестьянкой тоже вылетите из седла, — спокойно прокомментировал мой рассказ машинист и взглянул на часы, освещенные пламенем.

— На то и армия, — раздумчиво заметил кочегар.

— Таковы мы, мужики, — неопределенно хмыкнул машинист.

Тинибальда во что бы то ни стало хотела вернуться в Бухарест самолетом. Я разозлился. Неужели она не знает, что я не переношу самолетов? Что, когда мне приходится отрываться от земли, испытываю панический ужас? Оказывается, знает, но это неважно. Человек, видите ли, должен испробовать все скорости. После паровоза — самолет. Кажется, она намеревалась, как Прометея, подвергнуть меня испытаниям. Стоя перед кассой среди людей и кур, я заорал на весь вокзал: «Пошла ты со своим самолетом ко всем чертям!» В поезде, обняв ее за плечи, я терпеливо объяснял, что не могу работать в панике, самолет выбил бы меня из колеи, а мне так хочется написать лучший в моей жизни репортаж, ведь эти люди грандиозны, мне нужно лишь немного тишины. Она стряхнула мою руку, усмехнулась:

— А что, этот вокзал тоже фигурировал в твоих прежних маршрутах?

— Да, — тупо подтвердил я.

— И ты всерьез воображаешь, будто все, что пережил с ней, нужно…

— Да пойми те, дурочка, Дианы не существует в природе!

— Все, о чем ты пишешь, — существует, ты никогда не сумеешь выдумывать!

— Даде-даде…

Но весь долгий путь до Бухареста она дулась.

В конце концов репортаж получился «а ля Мальро», весь проникнутый духом солидарности и братства. Гольфстрим неореализма сглаживал шероховатости книжных оборотов, разумеется, я не упомянул ни о Кио, ни о крестьянке из Ножорида. Свет повествования падал то на часы машиниста, то на лопату кочегара и на его детей, то на ночной ужин с луком и салом, но за всем этим — будто пепел и алмаз — сияла идея мужского братства. Репортаж назывался сухо — «Ощущение». «Посвящался «Т».

— Госпоже «Т»? — шутила польщенная Тинибальда. С шутливым видом я стер посвящение.

— Не мешало бы и еще кое-что убрать, — еле сдерживая ярость, заметила она. Я помрачнел: не только укротительница Прометеев, но и цензор?

Паула в редакции не оказалось, он уехал на месяц в Нок-ле-Зут или еще куда-то. Начал выезжать в большой свет — я судорожно вздохнул. Не оттого, что захотелось в Европу — я всегда спокойно относился к заграничным поездкам, а визы казались мне ненужными бумажками, — меня потрясла мысль о том, что я попал в руки Стойкэнеску, сурового (особенно в таком тяжелом случае, как мой) редактора, непримиримого врага «всяческого негативизма, в какие бы одежды он ни рядился» (цитата из его статьи). Иными словами, верный поборник оптимистического содержания, Стойкэнеску всегда разоблачал негативизм, в какую бы форму тот ни облекался. «Никакая форма, сколь бы хитрой она ни была, не может скрыть его (негативизма — примечание автора) ослиные уши». Это другая важная цитата, которую я почему-то твердил про себя, двигаясь вдоль узких коридоров редакции к заветной уединенной комнате, где в качестве заведующего отделом прозы трудился Стойкэнеску. Я застал его за столом — все знали, что этот человек покидает кабинет лишь в двух случаях, связанных с чисто биологическими процессами, а в остальном ведет непорочную жизнь волшебника из страны Оз. Сам я чувствовал себя львом из той же сказки — боязливым, ласковым и сентиментальным. Оно и неудивительно, ибо в минуты крайнего напряжения моя душа предпочитала бренному телу смутное царство литературных героев: от Мальро меня кидало к сказкам Петре Испиреску, от «Волшебной горы» — к «Кавалеру Золотой звезды», и скоро я уже не знал, Кастор я или бесплотная красавица.

Стойкэнеску тут же принялся за рукопись, он был весьма любезен, от товарища Паула — он не называл его по имени — ему известно, что меня посылали в командировку; он против этого не возражал, ибо полагал, что каждый имеет право однажды попытать счастья. Он предложил мне сесть и подождать, пока прочтет материал. Что ж, литературу тоже не упрекнешь в неоперативности. Разумеется, я подожду. Я вышел на балкон и расстроенно махнул рукой Тинибальде, которая, раскинув руки, сидела на скамейке во дворе как раз против окон Стойкэнеску, с поразительной интуицией угадав мой путь по редакции; на мой отчаянный жест Тинибальда спокойно ответила, что подождет, и выбросила вверх сжатый кулак, как бы говоря: «No pasarán!» Я умилился, с достоинством уселся на стуле перед столом Стойкэнеску. Я сразу понял, что он читает внимательно, неторопливо, без формализма. Через полчаса мышцы мои одеревенели, и, решившись, я уселся в плюшевое кресло, все изъеденное молью. Он не отрывал глаз от рукописи. Все более отчетливая усмешка пробегала по его лицу. Я отметил, что он не делает поправок, даже карандаша в руки не взял. Его замечания на полях: «неужели?», «занимайся своим делом», «внимание к идеологии», «опасный поворот», «и это наша действительность?», «с каких пор мы возобновили мелодраму?», «нам не свойствен гамлетизм», «зеленое дерево жизни намного богаче», «быть кретином — еще не решение вопроса», «автор не читал Ленина?», «приехали!», «это для буржуазного издательства» — стали притчей во языцех и передавались из уст в уста. И вот сейчас он не вертел карандаша в руках. Он просто усмехался. Когда наступили сумерки, Стойкэнеску торжественно протянул мне рукопись, я вскочил, машинально взял ее, еще не представляя, что за этим последует. Последовал сжатый, хорошо аргументированный, беспощадный акт обвинительного заключения: этот субъективный, банальный, плоский, не раскрывающий темы репортаж появится в печати только через его труп; мой и без того хорошо известный негативизм, за который, видимо, я пока недостаточно поплатился, теперь приобрел еще более коварные формы, ибо апеллирует к светлым чувствам и даже доброте вообще; таким образом, мой негативизм есть не что иное, как мелкобуржуазный сентиментализм, взращенный на спине трудового класса; рабочие забросали бы меня камнями, увидев, как я искажаю их жизнь и чувства, как прикрываюсь их «спецовками специально в целях спекуляции».