Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Да никак! В конце концов, до начала бомбежки времени у меня предостаточно, и я вспоминаю, как мы с дядей Тандикэ ходили на рыбалку и ничего не поймали, кроме двух жалких пескаришек, как сладко мне спалось под ивами, а шелковистая гладь воды так и манила потом искупаться. Времени хватит, чтобы вспомнить и ту блаженную пору, когда мама готовила обед и звала нас, и пар поднимался над тарелками, а рядом стояла плетенка с душистым румяным хлебом, и Титире, мой братец, шептал, что на третье у нас птичье молоко, или, скажем проще, скворчащие оладьи — он их видел под салфеткой на кухне. Час до налета — вечность, можно привести в порядок планшет, карты и компас и трижды схорониться в какой-нибудь канаве. Если, конечно, она не кишит медведками и сколопендрами, которые вылезли послушать сирену. Все, что происходит вокруг, кажется мне несусветной глупостью, словно кто-то поставил себе целью перебалтывать нам мозги, а впрочем, так оно и есть, и немцы в этом преуспели.

Я смотрю из окна сарая: дядя Таке и три солдата бегут к будке на переезде. Железнодорожники торопятся, у них свои маневры. За мостом разводят вагоны по запасным путям. Можно не беспокоиться: составы не разбомбят. Вагоны разнесут по отдельности, как это не раз уже бывало. И лучше всех это знают железнодорожники, поэтому и ругаются, натягивая маскировочные сетки на пушки и зарядные ящики, полнехонькие, только из арсенала. Честно говоря, жаль только сеток — остальное пусть летит в воздух! Дядя Таке, начальник противовоздушной обороны, пыхтя, прыгает по шпалам от стрелки к стрелке, размечтавшись об ордене «Боевая доблесть», а госпожа Врэбяска — на той войне за ней охотился цеппелин — спешит угнать индюшек, застрявших среди проволок семафоров: не дай бог, американские пулеметы расстреляют.

С тем же спокойствием я наблюдаю суету и по другую сторону станции. В окно сарая я вижу и господина Марическу; он негодует: как, и сегодня нет поезда на Бухарест? Прощай французские духи, его торговля терпит крах. Начальник станции советует ему нанять военный грузовик, их тут хватает. Марическу вопит, что подобный ответ недостоин начальника железнодорожной станции. Чувствую я себя превосходно, пожалуй, лучше даже, чем всегда. Голову теряют те, кто не знает географии. Расчет прост: самолеты вылетают из Фиджии не раньше пяти утра, со средней скоростью двести сорок километров в час. Ясно? Расчет, и только. До обеда, если люди теперь обедают, они к нам не прилетят. Разумеется, если верховное командование союзников тоже не потеряло голову и не приказало эскадрилье выкинуть какой-нибудь финт. Предположим, самолеты увеличат скорость. Ну и что? Рассчитаем и это. Инструмент у меня самый точный: глобус, подарок тети Фидучии, карта Голландской Индии (прячу за зеркалом: комиссара Стэнеску, который время от времени производит обыски, почему-то волнует вопрос колоний) и, наконец, металлическая линейка и компас. Конечно, маленький «Ларусс» мне бы не помешал (бабушка все обещает: я тебе подарю, если выдержишь переэкзаменовку), как не помешал бы и атлас, я его сплю и вижу, подробный, со всеми островами Океании. Но и с тем, что у меня есть, я свое дело делаю неплохо, а уж путешествую, скажу без ложной скромности, просто замечательно.

Жуть до чего люблю географию. А по путешествиям с ума схожу. Когда закончился учебный год, а рано или поздно учеба кончается, утешала только оценка по географии. По прочим предметам, как всякий порядочный ученик, я хромал. Выручили меня бомбежки: из-за них нас распустили раньше. А что такое переэкзаменовка по сравнению с двумя месяцами потрясающих каникул! Читай сколько влезет книги о путешествиях, пособия по географии и вдобавок «Наставление егерским стрелкам» из библиотеки дяди Паула, пока он вместе со своим полком занят завоеванием планеты. Неподалеку от станции стоит сарайчик, в добрые времена отец держал в нем дрова и добытые на охоте вонючие шкурки, там и сейчас все в целости, только, если тронуть меха, взовьется моль и посыплются рыжие черви. В этом-то сарайчике я и оборудовал себе кабинет, наподобие кабинета Монтеня, как он изображен в учебнике французского. Чтобы избавиться от непрошеных посетителей, я повесил на дверях табличку и под собственным изречением поставил имя Гёте: так запрет выглядел более внушительным даже для Марилены, которая слыхом не слыхала о Гёте и не услышит во веки веков.

По утрам мои домашние расходились на работу, и бомбежка, как и привычные рези в животе от крапивной похлебки со сливовым уксусом, настигала их кого где. А я по-королевски располагался в продавленном кресле и, прикрывшись грубым солдатским одеялом, отчаливал навстречу приключениям. Часам к девяти рези в животе давали о себе знать, и я отправлялся в сад подышать свежим воздухом и взглянуть на небо. Легкие перистые облака обнадеживали. Они обещали, что налет будет впечатляющим, ни в коем случае не коротким, а с громами, молниями и всем прочим, что положено, не исключая и парашютистов. Часам к десяти являлась Марилена и спрашивала, не пойду ли я с ней к тете Тейеш. Марилена очень мила и не сомневается в моих чувствах к ней, у нее фигурка что надо, яркие, пухлые губки выговаривают несусветные глупости и сводят меня с ума, к тому же она частенько прикусывает нижнюю губу, зубки у нее так и сияют белизной, а в уголке рта родинка, и от нее просто голову теряешь. Обнимая Марилену, так и хочется сжать ее покрепче, чтобы она слегка застонала, но вовсе не от желания высвободиться. «Сегодня я никуда с ней не пойду, — решительно говорю я сам себе, покидая этот континент, — хоть вертушке это не понравится. У меня нет времени исполнять ее капризы, меня ждет Сахара, зовут Гваделупа и Антильские острова…»