Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

И вот я брожу вокруг пирамид, порывы знойного ветра засыпают мне глаза песком, вслушиваюсь в таинственный плеск Нила, прикидываю, сколько кубометров воды в этой необъятной реке, и сравниваю ее экзотическую флору с бурьяном железнодорожной насыпи перед дверью. Тропы в горах Испании неодолимо влекут меня, я отыскиваю пещеры с неизвестными наскальными рисунками и по дороге сражаю мечом несколько ветряных мельниц, раскиданных по холмам. На верткой лодчонке плыву по одному из озер Черного континента. Я уже на озере Виктория, когда взвывает сирена. Дядя Таке несется к наблюдательному посту, я слышу ровный стук бегущих по рельсам вагонов и лязг буферов на стыках и стрелках.

Меня злит эта преждевременная суматоха, нужная как консервная банка в канаве. И Врэбяска, которая честит немцев за то, что они первые начали… Времени, чтобы увести своих индюшек с линии и из-под моста, у нее вполне достаточно. Просто смех разбирает! Со стратегической точки зрения наша станция — ноль, хотя мимо днем и ночью с оглушительным грохотом идут на фронт цистерны с бензином и составы с лесом. Господин Приецану — безногий на тележке, он торгует значками и шнурками — утверждает, что лес сгодится Европе на гробы. Я рассчитал точно… Мне надо срочно возвращаться из путешествия: Средиземное море, Черное, Дунай, и я дома как раз вовремя. Сижу на окне и сквозь мутное стекло вижу станцию, нефтяные вышки с канадскими насосами, мост через Яломицу. При взгляде на мост у меня почему-то сводит желудок, словно изнутри его сгребла когтистая лапа… Почему, кто его знает…

Я могу поесть каши, мама сварила ее, хорошенько укутала и оставила в кладовке. Но если сейчас ее не трогать, на обед останется полная порция. Кашу я люблю не меньше географии. Прямо окажем, жаловаться мне не на что. Лишь бы крупы хватило на подольше, иначе мама ушлет меня на край света, к дяде, директору почты в Гэешти, и прощай тогда путешествия, чтение и Марилена. Я люблю географию и кашу, липкую, серую, безвкусную. Люблю, и ничего мне больше не нужно.

До кладовки надо добираться задами станции, пройти по саду (где Марилена в шезлонге подставляет солнцу свои очаровательные ножки и делает вид, что читает), затем отодвинуть кол, которым приперта дверь, спуститься на несколько ступенек — и кладовка… Но у меня уже нет времени. Высчитанный час настал. Часы на кухне показывают двенадцать, командование союзников ничего непредвиденного не выкинуло, дядя Таке уже исполняет свой патриотический долг, наведя бинокль на дом Некулчи, того самого, у которого молоденькая жена, я думаю, на ее окна. Как всякий исполнительный служащий, дядя Таке ответственно относится к приказам из Бухареста и поэтому включает сирену с утра пораньше, чтобы выполнить приказ заблаговременно. По служащим из Бухареста видно, что Антонеску нагнал на них страху, и они ошалели от новостей с фронта, где у немцев «по заранее намеченному плану» земля горит под ногами. Какой самолет ни загуди у них над башкой, они в панике, и ситуация до того захватывает дух, что никакого кино не надо.

Уже слышен знакомый рокот, глухой, нарастающий, словно глубоко под водой работает огромный молот. На секунду кажется, что великан тяжело вздохнул и забасил потихоньку. Я вытаскиваю из чемодана карту Балкан, перепрыгиваю через забор Дьякону и направляюсь в глубину сада.

Наше бомбоубежище — жалкая канава, наполовину прикрытая досками, присыпанными землей. Это самое удачное сооружение моего дядюшки Виктора. Он архитектор и несчетное число раз судился с клиентами, недовольными его творениями. В убежище две дощатые скамьи — со стен на них осыпается земля, — зарешеченное окно и наверху люк с крышкой из неструганых досок. По вырытым в жирной глине ступенькам в убежище спускаются наши соседи, все, включая семейство Преотеску и полковника Замфиреску. Господин Преотеску норовит занять уголок поукромней. «Сударь, вы трусите? Уж не наследственное ли это?» — издевается над ним полковник. «Вот еще! — отвечает Преотеску. — Я просто-напросто осторожен». Если не варит обед, то приходит и Мариетта Сима. Кто-то из служащих станции, искоса поглядывая через люк на небо, прикидывает, на какой высоте летят бомбардировщики. «Две тыщи пятьсот! — говорит один. — Ниже, чем вчера. Чувствуете тактику, с каждым днем все ниже и ниже, пока не пойдут на бреющем полете». — «Придумали тоже! Не меньше четырех тысяч!» — высказывается полусонная Мариетта. Она портниха и в системе мер разбирается. Полковник, он уже несколько месяцев как в отставке из-за злоупотреблений, допущенных при снабжении фронта продовольствием, возмущается: «Шпаки! Как это можно прикидывать? Пять тысяч пятьсот, и ни метра выше или ниже!»