Олег Попцов - И власти плен...

На иные заботы, помимо чисто рабочих, попросту не оставалось времени. Он возвращался затемно, равнодушно разглядывал листок бумаги, на котором жена с присущей дотошностью записывала все телефонные звонки, случавшиеся за день, успокаивал себя — спешного ничего нет. Если хватало сил, принимал душ, чаще сил не хватало. Глеб Филиппович проглатывал стакан холодного чая и уже ничего не слышал, не чувствовал, валился на постель и тотчас засыпал.

Настойчивые и настырные разыскивали Глеба Филипповича на работе, досаждали просьбами, звали приехать, глянуть одним глазом. Он ссылался на занятость, советовал отложить до следующей недели, обещал что-нибудь придумать. Знал наверняка — придумать ничего не сможет, надеялся, наверное, что людей возмутит его необязательность и тогда они отстанут сами. Будь он на их месте, непременно бы отстал. Не отставали. Более того, не сердились на него. Прощали забывчивость. Человек он нужный, ссориться с ним накладно.

Утром, завтракая на скорую руку, он еще раз глянул на записку жены — имя генерала стояло седьмым, а затем еще раз одиннадцатым. Подобная настойчивость могла показаться удивительной. Они редко разговаривали по телефону. Генерал никогда не звонил ему домой.

Глеб Филиппович гнал недобрые предчувствия. Причины могли быть самые неожиданные — охота например. Стоял конец декабря. Генерал слыл заядлым охотником. Подвернулась лицензия на отстрел лося или кабана, генерал собирает подходящую компанию.

Глеб Филиппович вспомнил сутулую фигуру генерала, его урезанный шаг, будто что-то мешало генералу ходить быстрее, увереннее. Напряженный взгляд, выдающий ожидание боли, которая уже давно поселилась внутри. Нет, генерал стар, ему не до охоты.

А зимняя рыбалка? В прежние времена генерал частенько искал напарника. Многолюдных компаний не терпел, а так вот, вдвоем-втроем, без суеты, без шума — что может быть лучше. Глеб Филиппович вздохнул. Думать о рыбалке приятно. Мысли такого рода мимолетны (им просто нет места в мозгу), как мимолетно мерцание светящихся окон проходящего поезда. Стоишь на переезде, ждешь. Холодно, дождь сечет. А там вот, за розовыми занавесками, тепло, уютно. Хорошо бы оказаться там. Поезд прошел. Полосатая жердь шлагбаума вознеслась ввысь и повисла как колодезный журавль. Надо продолжать путь, надо думать старые думы. А старые думы земны до невероятности — аппаратура, медикаменты, штатные единицы, сушильные шкафы. И нет в этих думах места ни рыбалке, ни собаке.

Чай был горячим. Глеб Филиппович потянулся к газете, раскрыл наугад и стал читать. Это похоже было на игру: его преследовали мысли, а он убегал от них, прятался в книгах, а то вдруг извлекал шахматную доску и начинал решать задачи. Еще он пел, пение тоже успокаивало… «А нам все равно, а нам все равно. Не боимся мы волка и лису». Иногда хитрость удавалась: переживания о житейских неурядицах теряли привычный накал, словно между ними и этими переживаниями образовался туман, через который надлежит еще пробиться, прежде чем почувствуешь, поймешь то, о чем думал прежде. «Брем… мир животных», — прочел громко, долго разглядывал лохматого пса — творение художника Семинихина, вздохнул. Привычная уловка не удалась. Со страниц книги на него смотрел фокстерьер Таффи. Он уже не сомневался — с Таффи что-то случилось. Глеб Филиппович выдвинул ящик стола, достал сигареты. Вообще он не курил. Бросил давно и основательно. Табак от долгого неупотребления перележал, высох, сыпался мелкой крошкой. При каждой новой затяжке сигарета потрескивала и вспыхивала, убавлялась на глазах.

Почему его волнует судьба именно этой собаки? На своем веку он многое перевидел, пора бы привыкнуть. У него достаточно друзей-медиков. Коллеги не понимают его. «С твоими руками, твоей головой ютиться в ветеринарной лечебнице. Ты ископаемое, человек из прошлого. Тебя приглашают три института, а ты торчишь здесь. Кому и что ты собираешься доказать? Тебе нравится быть чудаком, ради бога, но сначала защитись. Чудак — кандидат наук — это лучше, чем просто чудак».

Они, его коллеги, ушли далеко вперед. Трое — уже доктора наук, еще двое готовятся к защите. Отличные клиницисты. Они его вразумляют, учат жить. Глеб Филиппович завидует друзьям. Везучие, удачливые. Во всем разбираются, все знают: «Доброту придумали идиоты. Эгоизм — черта века. Эгоизм — первооснова таланта. Не думая о себе, ты наносишь вред людям». Все очевидно, доступно, просто. Его друзья — прирожденные психологи. «Человек бывает откровенным только с врачом. И знаешь почему? У него нет другого выхода. Во всех иных случаях человек имеет шанс обмануть, перехитрить. Ты слишком доверчив. Твои пациенты молчаливы, за них говорят люди. А это разные вещи».