Олег Попцов - И власти плен...

«Чему он там улыбается?» — невесело подумал генерал. Воспоминания, во власти которых он находился сам, имели грустную тональность и, как ему казалось, к веселию не располагали. Сообщение дочери: «Я хочу вас познакомить» — насторожило Заварухина. До момента их знакомства Сережа Решетов воспринимался однозначно: «Звонил какой-то Сережа». Всякие уточнения — что сказал, как сказал, просил передать — были лишены серьезности, выпадали из привычных норм. Потому и не спрашивал или делал вид, что не спрашивал. Отвечать на телефонные звонки «какого-то Сережи» было даже удобнее. Можно проявить забывчивость, не испытывая притом досадной неловкости.

Когда Сережа ушел и следы семейного ужина угадывались лишь в стопах невымытой посуды, расставленной где попало, Заварухин посчитал момент подходящим, извлек из стенного шкафа трубку с кисетом и, никак не поясняя своих желаний, удалился к себе в кабинет. Там, в кабинете, принимались решения, велись откровенные беседы, утверждались, как незыблемые истины, жизненные принципы, по которым жила семья Заварухиных.

Сережа Решетов Заварухину не понравился. Возможно, это крайнее толкование. Сережа Решетов Заварухина озадачил. Друзей у дочери было сверх меры. Заварухин не уточнял, не выделял никого особо, но, как человек наблюдательный, увидев однажды, запоминал. Таким образом, в сознании Валентина Алексеевича выстроилась некая портретная галерея. Естественно, это были чисто зрительные портреты, но они были.

«Надо знать человека!» — подобный принцип Заварухин-старший исповедовал ежечасно, однако для него — человека профессии специфичной и не особо распространенной — сверхважно было человека разглядеть, или, как он выражался сам, «засечь зрительно». Свой разговор с дочерью он начал необычно. Поинтересовался судьбой тех, кого видел в своем доме ранее. Он помнил их привычки, манеру говорить, держаться. Имена он называл после, сначала уточнял. «У него еще руки неспокойные. Он делает ими вот так… — И Заварухин приметно двигал руками, повторяя одного из гостей их дома… — Его, кажется, зовут Алик». И так о каждом. Заварухин любил свою дочь. И что удивительнее всего, побаивался ее. Знал наверняка: всякое отрицание утроит решительность дочери. Сказал осторожно:

— Я не против. Тебя интересует мое мнение, изволь: он добр, отзывчив, видимо, неглуп, способен понять, уступить, но не защитить.

— Оставь, — возразила дочь, — мы живем не в пещерах. От кого защищать?

Он обеспокоенно посмотрел на дочь, вопрос сложился сам собой, но он не рискнул его произнести вслух. Да и не к дочери этот вопрос: «Не опоздал ли я с этим разговором? Не перетерпел ли, не перехранил ли семейную тайну?»

Он хорошо помнил, как снял со стены портрет сына и долго, пристально, вглядывался в него. Дочь обняла отца за плечи и тоже посмотрела на портрет брата.

— Сколько ему здесь? Странная фотография. Отчего он так наклонил голову, словно приглашает кого-то встать рядом?

Брови Заварухина дернулись, но он не подал виду, что догадка дочери причинила ему боль.

— Так оно и есть. Здесь только половина фотографии. Справа стояла Нина Решетова. Они должны были пожениться.

— Нина Петровна? Странно, Сережа мне никогда не рассказывал об этом.

Он уже не помнит всех подробностей разговора. Помнит другое: как усадил дочь напротив себя, бросил ей на колени плед. Эта деталь запомнилась. Окна кабинета выходили на север. Из окон дуло нещадно, хотя их вечно замазывали, заклеивали, утепляли. Однако скоропалительные меры при всем их разнообразии комнатной температуры не меняли, оставляли лишь некое моральное удовлетворение — не сидим сложа руки. Сам Заварухин к прохладности привык, а вот гости мерзли, оттого и не любили его кабинета. Молчание тяготило обоих. Наступил час, когда следовало выговориться… Он легко подчинился этому желанию, однако мысль, что говорит не о том, говорит неубедительно, не покидала его. Надо было рассказать о Решетовых, а его время уводило в сторону: как рос сын, как он учился, как он погиб.

Договорить им не дали: Заварухина куда-то вызвали, он заторопился. Многое забылось, а вот торопливость — он вечно куда-то спешил, — торопливость запомнилась. И гулкое всегдашнее «некогда, некогда» доносилось как эхо из тех далеких дней.

Обычно внезапные вызовы кончались внезапными командировками. Так случилось и на этот раз — он уехал. Кажется, на перроне (опять же в вечной спешке) он старался втолковать дочери главное — решать ей. Но он должен, обязан рассказать о сыне. Он видит его бледное лицо, вздрагивающие губы. «Свадьбы не будет, папа. Вера Антоновна считает, что жениться в такие дни непрактично, не по-житейски». Еще она сказала: «На войне убивают, Вова. Поймите меня правильно, я желаю вам добра в жизни. Зачем спешить? Какая вам разница, кто вас будет ждать, жена или невеста? Она вам будет писать. Нина — постоянная девочка. Мы все, Решетовы, однолюбы». Поезд тронулся, дочь шла рядом с вагоном, прикрывала рот варежкой от морозного воздуха и все смотрела, смотрела на него, ожидая каких-то других, главных слов.