Олег Попцов - И власти плен...

Он уронил перчатки. Перескакивал через ступени, и толчки отдавались в голове. Боли не было.

Человек поднимается вверх. Человек спускается вниз. Он становится все меньше, меньше, меньше. Его рост убавляют ступени.

Шмаков помог жене надеть шубу. Жена еще раз оглядела себя в зеркале. Шмаков стоял в стороне, он боялся увидеть себя рядом с женой. Все изменилось за каких-то пять-семь лет. Куда что подевалось? И в детстве, и в старости одно и то же: наступает пора, когда прожитый месяц равен году и делает твою внешность неузнаваемой. Он уже не слышит привычных слов: «Вы шутите, вам никогда не дашь ваших лет». Что-то сломалось, сработалось. Все утратило упругость: кожа, мышцы, кости — все. Может быть, он несчастлив в браке? Это был риторический вопрос. Он по инерции его задал, пожал плечами и по инерции ответил: может быть. Он молодился, но не становился моложе, это факт. Себя не обманешь, разговоры про скрытые ресурсы жизненных сил — чушь. Все в тебе. Живет и тратится с момента твоего рождения. А если не тратится, то отмирает за ненадобностью. Ничего не остается про запас.

Другая жизнь. Давно ли ему доставляло радость показаться с женой на людях? Он знал: ему завидуют, злословят. А, наплевать! Он был в форме. Все эти ужимки, ухмылочки, шуточки — пыль. Они всегда отдыхали вместе. Когда входил в воду, он знал: восхищаются не только его женой, но и им самим. Сильное, нерастраченное, пропорциональное тело. Он плыл, и пенящийся, бурлящий поток стелился за ним. Если и говорили, то с завистью: «Красив, везуч, вечен». Ах, если бы действительно так! Все возвращается на круги своя, все. Он знает, как сдал за последние годы. Ему никто не говорит об этом, но он же не слепой, видит. Похудел, пожелтел. Мрачный, выцветший старик, обидчивый и завистливый. Жена делает вид, что ничего не изменилось. Он тоже делает вид. Они по-прежнему проводят отпуск вместе. Правда, теперь у Шмакова появились новые привычки. Когда-то он любил в отпуске поспать, теперь поднимается немыслимо рано. Поваляться на пляже, погреться, поиграть в преферанс — все в прошлом. Он жалуется на солнце, отправляет ее на пляж одну. Маленькие хитрости: успеть позавтракать, пообедать до ее прихода. Раньше и теперь. Он помнит, сколько стараний употреблял, чтобы устроить столик на двоих. Теперь боится, что их увидят рядом. Ест, не поднимая глаз. Последний раз они отдыхали в Крыму. Молодой портье, увидев Шмакова, сказал без умысла: «Ваша дочь заказывала шесть бутылок боржоми. К сожалению, боржоми кончился». Рядом стояли знакомые. По тому, как они отвернулись, он понял: слышали…

Шмакову показалось, что он задохнулся.

«Набить бы ему морду», — подумал Шмаков. И взгляд его, холодно ненавидящий, заставил портье вздрогнуть. Шмаков вырвал из рук портье ключ и поспешно поднялся в номер.

У них была в запасе еще целая неделя прекрасного отдыха, однако Шмаков сослался на нездоровье, и они срочно уехали.

Жена сидела сзади. До Шмакова доносился запах ее духов. В машине Шмаков обдумывал речь, которую скажет на банкете.

Голутвин мерил давление. Сто семьдесят на сто тридцать.

— Тебе бы лучше полежать.

Он показал дочери глазами, где лекарство. И в самом деле, подумал Голутвин, лучше полежать. Банкет в семь. В запасе еще целый час. А вдруг он уснет? Жена не решится его будить. Голутвин выпил лекарство, поморщился.

— Маша, а может быть, не пойдем? — Голутвин достал бритвенный прибор.

Жена появилась в дверях. Она сняла платье с плечиков, приложила к себе.

— Страшно надевать, я прибавила полтора кило.

Голутвин стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.

— Папа, ты умный и сильный человек.

В семье переживали события последних дней. Голутвин вздохнул.

— Был сильным, был.

— Если тебе не хочется, не надо себя насиловать. В конце концов дядя Витальич поймет. — В доме Голутвина все без исключения Метельникова называли Витальичем. Даже дочь — дядя Витальич. Жена опустилась на стул, положила руки на колени. В ее позе была покорность.

— Поймет ли? Нет, не идти нельзя. И Витальич в этой истории не так безупречен. Оказывается, есть письмо.

— Какое письмо?

— Несколько директоров написали письмо Новому. Они считают мой уход из главка и вообще из ведомства неоправданным. Мне доподлинно известно, что идею письма подал Метельников.

— Ну вот видишь!

— Вижу, вижу, дорогая моя жена. Только само письмо Метельников не подписал. Новый, знаешь, как высказался на этот счет? «Голутвин напрасно раскачивает лодку, в которой ему уже не плыть». Тот разговор был для меня тяжелым испытанием, и все-таки я не очень верил: такие дела не решаются с наскоку. Уйду я, уйдет другой. С кем останется? Мы, может, и не молоды, но опытны и профессиональны. Письмо перечеркнуло всякую надежду. Это те самые объятия, у которых одно предназначение — задушить.