Джастин Пол - Дорогой Эван Хансен

– Да, – говорю я. – Он это понимает.

Так-то вот: вру о вещах, о которых не требуется лгать.

Лэрри улыбается:

– Ну, если ты хочешь побеседовать с Зо…

– Хорошо. Да. – Я направляюсь к двери с полными руками – с перчаткой и с кремом для бритья.

Но что-то останавливает меня. Я оборачиваюсь:

– Не знаю, почему я так сказал. О папе. Это неправда. Мои родители развелись, когда мне было семь лет. Папа переехал в Колорадо. У него – новая семья. Основное внимание он уделяет ей.

Лэрри изучает мое лицо. Я тут же сожалею о сказанном. Не знаю, зачем я все это открыл ему. Ну что-то вроде того: он был откровенен со мной, уязвим, и я хотел предстать перед ним таким же. Мой поступок казался мне правильным, справедливым, а теперь…

Он кладет руку мне на плечо.

– Не забудь резиновые ленты, – говорит он, протягивая мне мешок.

Киваю и выдыхаю:

– Спасибо.

– Вот теперь ты – в полной боевой готовности.

Зо подъезжает к моему дому, и я вижу, что в комнате мамы все еще горит свет. Но к тому времени, как я начинаю взбираться по лестнице, под ее дверью уже темно.

В записке, что я нахожу у себя в спальне, значится: Te amo hijo mio [2] Люблю тебя, сын мой (исп.). . Поначалу это ошарашивает меня, но потом я вспоминаю, что я будто бы поехал к Джареду работать с ним над заданием по испанскому. Представляю на мгновение, как мама гуглит написание этих слов.

Сейчас половина одиннадцатого. Она определенно ждала меня. Я сказал, чтобы она не делала этого, но она не смогла пойти наперекор себе.

Синтия предложила, чтобы я переночевал в их доме. Зо отвезет тебя в школу, сказала она. Позвони маме и скажи ей об этом. Ты можешь лечь на кровать Коннора . Щедрое предложение, но для меня это слишком. Я не могу спать на кровати Коннора. Хотя я стал довольно бесчувственным, во мне еще сохранилось немного эмоций.

Вообще-то нет, не так. Сказать, что я бесчувственен, будет неправильно. Наоборот, сейчас я ощущаю гораздо больше всего, чем прежде. И не только потому, что перестал пить лекарства. Впервые я действительно живу настоящей жизнью. Наконец-то я знаю, что значит поцеловать кого-то. В самом деле поцеловать – поцелуем, который длится несколько секунд. Это стало делом обычным, но вовсе не скучным. А сегодня я узнал, как сделать мягкой бейсбольную перчатку. А это то, чему не удосужился научить меня мой родной отец.

Зо говорит, я должен дать ему ссылку на речь. Но я не думаю, что это имеет для него какое-нибудь значение – «Проект Коннора», яблоневый сад. Он как-то раз написал в Фейсбуке, что у него – трудности с сохранением формы его новой ковбойской шляпы, и я послал ему статью с проверенными временем рекомендациями по этому поводу; но он так и не ответил. Я отправлял ему открытки в надежде, что мы станем друзьями по переписке, ответ я получил лишь раз, и он был написан почерком Терезы. Он обожает ходить пешком, и я предложил вместе пройти по Аппалачиан-Трейл. Ему, похоже, понравилась идея, но когда летом я напомнил ему об этом, он, извинившись, сказал, что уже летал на восток на мою выпускную церемонию, а теперь – на подходе ребенок, и он не может позволить себе еще одну поездку. Что еще я могу предпринять? Я изучаю тропу рядом с тем местом, где он живет в Колорадо, и возлагаю все мои надежды на этот маршрут.

Подхожу к карте. Я устал открываться людям. Для чего? Как долго мне придется ждать? Между ним и мной – тысяча восемьсот миль. Может, это просто слишком далеко. Очень скоро у него появится малыш, которого он будет держать на руках. Невозможно быть ближе к нему. Разве я могу соперничать с маленьким ребенком? И зачем мне думать обо всем этом после того, как он столько раз продинамил меня? Вот, например, еще сравнительно недавно я считал, что он будет гордиться мной из-за того, что я возродил к жизни поблекшее приглашение ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ перед парком Эллисон, местом, где он любил бывать, часто в сопровождении меня, – он и я вместе, что он оценит это и заодно те воспоминания, которые у нас были. Думал, мое достижение тронет его, свяжет нас, но затем, разумеется, как и всегда, в тот день, когда я сказал ему об этом и послал фотографию…

Все это не имеет никакого значения. С меня довольно. Вытаскиваю булавку и бросаю ее в чашку. Натягиваю на руку бейсбольную перчатку. И свободной рукой – той, что уже не сломана и с которой я все еще учусь жить, ударяю по твердой коже. Ударяю опять – теперь немного сильнее, еще сильнее, и еще, и еще, ударяю до тех пор, пока мой кулак не становится удовлетворяюще красным.