Валентин Тублин - Заключительный период

Детишки на берегу брызгают друг на друга водой, потом они смотрят на лесовоз и замирают, и снова занимаются своими важными делами. И это жизнь.

Жизнь — это чайки, которые сидят на воде прямо по курсу, чайки, неотличимые от буйков. Жизнь — это «Ракета», которая разворачивается у левого берега, и сам неведомый берег, и город, который наплывает, наплывает, наплывает, наплывает своими заводами и фабриками, своими трубами, своей первозданной тишиной. И ты хочешь задержать все это в своей памяти, оставить навсегда: дебаркадер «Заря», уткнувшийся в берег, поскрипывание чаек, золото колокольни вдали, и аркады моста, и пристань, и осветительные вышки стадиона, и эту водную гладь, что раздается у тебя на глазах, становясь все шире, и этот ветерок. И ты уже на все смотришь иными глазами, и все в твоих глазах приобретает иной, доселе скрытый от тебя смысл: тяжелые туши элеваторов, катера, приткнувшиеся в протоке, дружная колония чаек, устроившаяся на затонувшей барже и на бакенах. Ты смотришь на это, как на некие иероглифы жизни, которые, если проникнуть в их смысл, откроют тебе вечную загадку бытия.

А вокруг опять поля и поля с редкими деревнями, которые встретишь здесь гораздо реже, чем «Ракеты», что проносятся мимо на огромной скорости. На берегу — огромное стадо черно-белых коров, породистых и надменных. Проплывают две церкви: слева — в деревне Спас, справа в Тихвинке, уходит назад пристань Горелая Гряда, а вокруг ни души, лишь песок, и сосны, и вода, и волна, и ветер, и белый пароход вдали, и ты, и вселенная, и твои мысли, и необъятный мир, еще скрытый от тебя во времени, и то, что еще ждет тебя сегодня и завтра.

«До завтра», — сказала ему когда-то девушка по имени Соня, но не одно и не два таких «завтра» пришло и прошло, прежде чем они вновь оказались вместе, оказались далеко, там, где было жарко, где было море и не было никого, кто знал бы их. Да, так оно и случилось однажды в краю, где кривые улочки еще сбегали к синей воде, по которой скользили пароходы, подобные чудовищным железным рыбам, и легкие цветные лодки качались у причалов среди яблочных огрызков и подсолнуховой шелухи, а наверху ютились забегаловки, куда можно было пробраться лишь зная, где они, и где готовили горячую фасоль и подавали легкое сухое вино, и ресторанчики с их визгливыми оркестрами, а вокруг были женщины необъятных размеров, разлегшиеся на прибрежном песке, как наваждение, как гигантские жирные медузы, выброшенные прибоем, и были их неизменно щуплые мужья, маленькие и гордые, и были их перекормленные и разнузданные дети, и были кошелки с едой, и переполненные трамваи, которые везли на Шестнадцатую станцию Большого фонтана сквозь протяжный южный говор, и были пивные бары, утопавшие в глубине подвалов, и были прекрасные дни, и бессонные ночи, и небо, затканное закатом, и были объятья, напоминавшие смерть, и были радость, и забытье, и пробуждение к жизни под первыми лучами солнца под лай собак и крики разносчика керосина — может быть, последнего на свете. И была горечь, потому что все было слишком хорошо, чтобы это могло длиться долго, дольше многих этих немногих отпущенных им в жизни дней.

Соня плыла по легкой зыби дней и ночей, она плыла безрассудно и легко, она обнимала Чижова все сильней и сильней, пока он не вошел в ее мысли, пока она стала думать о нем, о том, что же он такое, этот человек, который вошел в ее дни и ночи: что он такое, откуда он пришел в ее жизнь и куда уйдет? Она, как и прежде, была нелюбопытна, ее, как и прежде, интересовала только ее собственная жизнь — точнее, жизнь ее духа, которая в силу нерасторжимой связанности с этим тонким и невесомым телом так или иначе оставалась в пределах материального бытия. Прежде эта нелюбопытность всегда помогала ей, она помогала легко переносить и быстро забывать случайные объятия случайных спутников ее телесной оболочки, воспоминания о которых исчезали из памяти ее тела одновременно с теплой водой из душа; так почему она заинтересовалась именно им? Может быть, виною было это священное, но абсолютно ненужное ей зарождение новой жизни в темноте ее тоненького тела, которое заставляло ее, пусть неосознанно для нее самой, задумываться о путях и промыслах господних, направляющих людские судьбы на этом свете. В ней был еще не человек, еще только намек, загадка, еще только клубок бешено размножающихся клеток, итог случайных объятий, непредвиденного слияния, безответственного и темного, который с каждым ее вдохом и выдохом становился все более опасно оформившимся, проходящим стадии, уже пройденные и отдельным человеком и всем человечеством на пути — к чему? К чему шел этот бедный комочек безгласной плоти, которому суждено было прожить в материнской темноте всего несколько недель и погибнуть, так и не обретя самосознания? К чему мог бы он прийти в другом, более благоприятном случае?