Валентин Тублин - Заключительный период

Когда-то я хотел стать хоккеистом. Все мои родные любят при случае напомнить мне об этом, но и без напоминания я хорошо об этом помню. И вообще я все помню, все, что со мной или вокруг меня происходило начиная с четырех лет; иногда я об этом жалею. Есть вещи, о которых с удовольствием забыл бы; думаю, со мной согласится каждый.

С четырех лет я начал ходить в детский сад. Дома у меня была пластмассовая клюшка и такая же шайба, которую я гонял по квартире всякую свободную секунду, приводя моих родителей в полное отчаянье: не тем, что я гонял шайбу, но тем, что ничем другим я не интересовался. Я даже читать не хотел, не хотел я также, чтобы читали мне. Единственный человек, который имел на меня влияние, была бабушка, мать моей мамы, но она умерла, когда мне было пять лет. Она умерла от рака. И сейчас, сидя с закрытыми глазами, я поразительно четко вижу ее ввалившиеся щеки и пожелтевшее лицо, которое делало ее похожей на крестьянок работы художников голландской школы. А впрочем, она и была крестьянкой, она была родом из-под Вологды, и, хотя, перебравшись в город, она закончила сначала кинофототехникум, а потом и институт, она так и осталась крестьянкой: может быть, потому, что любила наводить в доме идеальную чистоту; может, потому, что так до конца своих дней и не научилась отдавать белье в прачечную и стирала дома сама все, вплоть до простынь.

А я играл в хоккей. Но я не стал хоккеистом. Не знаю даже почему. В этом есть, я думаю, некая закономерность — в том, что детские увлечения редко переходят во взрослые. Хорошо ли это? Наверное, хорошо, а то человек вырастал бы однобоким. Так что я ни о чем не жалею.

Не помню, когда стала исчезать, слабнуть моя любовь к этой игре, — может быть, после того, как я обрушил на себя сервант? Он еле держался на своих трех ногах; когда я полез за шайбой, я зацепил одну из ног клюшкой. Сервант стал медленно, но затем все быстрее и быстрее наклоняться, и я лишь в самую последнюю секунду успел отскочить в сторону. Сервант рухнул с оглушительным грохотом, вся посуда за стеклами и сами стекла, конечно, разлетелись на тысячу кусков. Нет, я не испугался. Просто что-то в этот момент переломилось во мне, и желание стать хоккеистом исчезло. Я еще играл, я еще гонял шайбу — и не один, наверное, год, но желание стать хоккеистом пропало.

Но спорт от меня не ушел. Я стал мастером спорта по академической гребле. Под руководством одного из многочисленных друзей отца. В свое время мы добились значительных успехов: несколько лет назад выиграли молодежный чемпионат страны в Тракае. В распашной двойке с рулевым, а в двойке были я и Митя Рассадин. Я уже давно не гребу: Митя пошел по к р и в о й д о р о ж к е (так это, по-моему, называется. Не то он курит не то, что курят все, не то пьет тоже, что все пьют).

А с другим я не хочу грести.

Но это так, между делом. Митьку я очень люблю, пусть он пьет хоть керосин. И сестру его, Соню, тоже люблю, как если бы она была моей сестрой, а Митька был моим братом. И стихи, которые пишет Соня, я люблю, и ту сумасшедшую музыку, которую пишет Митька, — тоже.

В шесть лет я вдруг начал читать. Научился сам, клянусь. Надеюсь, в этом факте никто не установит ничего необычного. Я, во всяком случае, не усматриваю. Не претендую на то, чтобы хоть в чем-то быть особенным. Не знаю, в чем дело, но я совершенно лишен честолюбия, — может быть, это от лени? Да, скорее всего именно по этой причине мне совершенно не хочется выделяться. Если бы я точно знал за собой какие-нибудь таланты, я бы спрятал их в самом темном шкафу. Единственное, что не удается скрыть, — это самого себя. Я имею в виду то, что во мне сто восемьдесят восемь сантиметров роста и восемьдесят два килограмма живого веса. Этого мало, говорил мне всегда мой тренер, человек, который знает о спорте все. Этого мало. Если хочешь стать олимпийским чемпионом, надо нарастить еще килограммов десять мышц.

Но я не хочу. Не хочу быть олимпийским чемпионом. Митька исчез, ушел в недоступный мне мир приторного дыма и никому, кроме него, не слышимых звуков, а заменить его некем. Так вот о росте — есть, конечно, ребята и повыше, но, хочешь или нет, даже и так выделяешься, что, во-первых, ни к чему, а во-вторых, просто неудобно. Когда на тебя вдруг начинают пялить глаза.

Я сидел с закрытыми глазами минут десять. Райское блаженство. Потом пошли в зал. В зале пахло бифштексом. И яйцом.

Радиола все еще играет и будет играть сколько нужно.

Мы занимаем свои места. Я — ударник, я сижу выше всех, я сижу позади всех. Я устраиваюсь поудобнее, тихонько трогаю педаль, гляжу на палочки. Они словно просятся в руки; мне кажется, что они дрожат от нетерпения — так им хочется пройтись по натянутой коже барабанов или отзвенеть по краю тарелок. Но я не балую их. Мало ли что кому хочется, дисциплина. — прежде всего.