Валентин Тублин - Заключительный период

И я не беру палочек в руки.

Давид садится за рояль. Интересно, что мы будем играть?

Я не профессионал. Я никогда не учился музыке. Это огромный пробел в моем образовании, ведь я же из интеллигентной, что ни говори, семьи, как же получилось такое? Но тут моя мама говорила, что на всем свете не было такой силы, которая заставила бы меня заниматься музыкой. Так она говорила, и, значит, так оно и было. Мама единственный известный мне человек, который никогда не произносил и слова неправды. Но вот в чем беда: я верю ей, но сам совершенно не помню этого момента. И все-таки я знаю — так оно и было.

Только бабушка, так утверждала мама, только бабушка могла бы это, но она умерла. Бедная бабушка. Я не помню, чтобы она отличалась такой уж стальной волей, но, с другой стороны, мы имеем в семейных преданиях такой не подлежащий сомнению факт: Она заставила мою маму заниматься музыкой, невзирая на полное отсутствие слуха. Бабушка считала, что молодая девушка из хорошей семьи должна уметь играть на фортепьяно, и школьные грамоты, которыми мама была в свое время награждена за участие в Баховских вечерах, дают основание полагать, что бабушка своего добилась.

Мама любила Баха. Я — тоже, но никому в этом не признаюсь. Только Давид знает об этом, но Давид не в счет. И Митька. Но он тем более не в счет.

Объяснить я этого не могу.

Верочка, — девушка, на которой я с удовольствием бы женился лет через шесть или семь, если она дотерпит до тех пор, — говорит, что я просто сентиментален. Может быть, она и права.

В отличие от мамы у меня абсолютный слух. Этому факту я, разумеется, не придаю никакого значения, поскольку моих заслуг в этом нет, да и сам факт ни о чем не говорит.

Давид берет несколько мягких аккордов, и у меня, как всегда в этих случаях, пробегает по коже мороз.

Если я и завидую кому-нибудь, то это Давиду. Он гений.

Но если задуматься, то разве гению можно завидовать? Ведь это все равно что завидовать явлению природы. Грому, скажем.

Никакого отношения к профессиональным музыкантам я, в силу сказанного выше, иметь не могу. Я говорю об этом только потому, что все остальные — профессионалы, то есть зарабатывают музыкой на хлеб насущный, а я нет. Я не зарабатываю этим. Если говорить честно, я просто не знаю, что с ними делать, с деньгами. В институте я получаю стипендию, еще тридцать зарабатываю на кафедре по хоздоговорной теме (мы разрабатываем экономическую схему работы одного автотранспортного предприятия, которому, боюсь, после наших разработок уже не подняться) и еще время от времени рублей тридцать пять получаю в гребном клубе, занимаясь два раза в неделю с новичками. И мне хватает.

Давид, чуть касаясь клавиш, играет блюз. Я впитываю в себя каждую ноту сквозь мерзость магнитофонной записи.

Есть мнение, что в трудовом коллективе, куда я непременно попаду после окончания института (до этого осталось каких-то два года. Подумать только, всего два), я обязательно столкнусь с трудностями, но я не склонен разделять эти опасения. И прежде всего потому, что я постараюсь попасть в аспирантуру, — не из презрения, конечно, к нормальной трудовой среде, а по совершенной непригодности ни к чему, кроме научной работы.

Моя будущая специальность — экономист. Точнее, специалист по экономической кибернетике. Это единственное дело, которым стоит заниматься в двадцатом столетии. Да и в двадцать первом тоже. Ибо все на свете определяется экономикой. В конце концов, Маркс был прежде всего экономист. Об этом, как мне кажется, как-то забывают.

Сквозь темные очки зал кажется погруженным в какую-то дымку. Магнитофон все играет, с танцующих градом катит пот. За боковым столиком я вижу Верочку. Я смотрю на нее некоторое время, но вряд ли она может уловить мой взгляд. Я уже говорил про темные очки; на самом деле это не очки даже, а некое сооружение, размером чуть меньше лобового стекла автомобиля, так что вопрос, виден ли из-за очков я сам. Но я вижу зато взгляды, направленные на сцену, где за набором барабанов и тарелок восседает некий верзила, спрятавшийся за эти самые темные устрашающих размеров очки, и это в самый разгар зимы. Не думаю, что окружающие думают обо мне что-либо лестное, если думают вообще, — не за тем, чтобы думать, приходят люди в ресторан, совсем не за этим. Но Верочка наверняка что-то думает, я вижу это сквозь свои очки, и мне очень интересно, что именно она думает. Кстати, Верочка уже в третий раз появляется у нас в сопровождении некоего весьма приятного молодого человека по имени Сева, единственного сына весьма известного (уместен даже оборот «всемирно известного») шахматного маэстро, который (не маэстро, разумеется, а сын) по уши влюблен в Верочку.