Валентин Тублин - Заключительный период

Ее собственная судьба не давала оснований для оптимизма. Она родилась на полуострове среди северной метели, среди гарнизонной службы, всегда одной и той же службы, которая иногда сменялась другой службой под завывание другого ветра на другом полуострове, или на острове, или на материке, ее жизнь проходила в бесчисленных переездах с места на место, из гарнизона в гарнизон, из одного военного городка в другой такой же военный городок, вечно в полуустроенном быту, среди готовых к отправке вещей, среди временных привязанностей, случайных спутников, случайных школьных друзей, всегда новых и всегда тех же самых, затем переезд в большой город, где она тоже не имела корней — перекати-поле обстоятельств, блуждающее и гонимое ветром необходимости растение, зацепившееся за случайное препятствие. Рядом был ее отец; он всегда был рядом, решительный и уверенный, но теперь, в отставке, на пенсии, он казался растерянным, он разом лишен был всего, что составляло опору его жизни, ему некем было командовать, распоряжаться, отдавать и получать приказы, он не готов был к штатской жизни, о которой втайне всегда мечтал, не представляя, какова она на самом деле. Все, что происходило, вызывало непонимание, недоумение, неприязнь, и, наконец, зайдя в тупик, переродилось в озлобление: этой жизни он не понимал. Она была неправильна, в корне неправильна, приказы оспаривались, а иногда и не выполнялись, субординация отсутствовала вовсе. Как призвать кого-то к суровой воинской дисциплине? От кого потребовать безусловного подчинения младших старшим, низших высшим? Все было сомнительно, многие понятия заколебались. Оставалась жизнь на пенсии, жизнь в призрачной неподвижности, большие деньги кончились, привычка к большим деньгам осталась, гарнизон сузился до пределов собственной квартиры, собственной семьи. Мужественный дух казармы витал в воздухе, он был прекрасен, но в городе он не годился, в городе им нельзя было дышать, в городе все было по-другому, ориентиры были потеряны, и маленький семейный экипаж затерялся в безграничных просторах гражданской жизни, полной мерцающих и обманчивых огней. Отставной подполковник ушел руководить кадрами одного предприятия, но наткнулся на непонимание и неприятие воинских методов, был недооценен и ушел. Он ушел в глубь народной жизни, в таксопарк, где каждый сам себе был и командиром и командой, его жена, мать Сони, вытерла пыль с лежавшего без употребления более двадцати лет диплома, пошла работать техником в проектный институт, где были люди, говорившие на простом, не военном языке, а Соня, почувствовав, как в груди ее рождаются странные звуки, странные слова и странные образы, забросила ученье, едва дотянула до аттестата и бог весть где нашла себе друзей, непризнанных гениев слова, молодых бунтарей на исходе третьего десятка, провозвестников и жрецов уже накатывавшей и в эти отдаленные от центров мировой культуры края сексуальной революции; они быстро освободили Соню от невинности и от сомнений — от тех, что в ней были, и от тех, что могли появиться. Самый непризнанный из них, а поэтому и самый великий взял над Соней шефство, он попробовал освободить ее и от остатков того, что еще оставалось, от запретов, которых она, памятуя о школьно-комсомольских годах, придерживалась скорее по инерции, чем по убеждению: но она с несвойственной ей решительностью отвергла даже саму идею группового секса, что было расценено новыми ее друзьями как доказательство невыветриваемого мещанства и отсталости, не подобающие свободному человеку двадцатого века. Теперь существо, с каждым мгновением набиравшее силу внутри нее, могло повторить этот путь. Зачем, для чего, спрашивала она саму себя. И возможен ли иной удел? И каков он, если он возможен? Например, такой, как у Чижова? Но что она знала о нем? Он был случайным спутником нескольких недель ее жизни, человеком из другого мира, появившимся из тумана. Он и вернется в туман — что же он мог ей сказать? Ничего. Или все-таки мог, и тогда стоило попытаться выяснить или хотя бы узнать иную точку зрения на жизнь, если она существует?

— Расскажите мне о себе, — как-то сказала она Чижову.

Это было неожиданно. Рассказать о себе? Это было невозможно, совершенно невозможно, Чижов так и сказал ей: «Это невозможно», — и так он думал на самом деле, он был в этом уверен. Рассказать? Но о чем? «О жизни»» — сказала Соня, но что это означало? О какой жизни? Ведь когда говоришь о ней, пытаешься говорить, то уже в самом начале останавливаешься, ибо не знаешь пути, застреваешь с первого шага и не в силах сдвинуться с места. Где начало жизни? В момент рождения? Но оно происходит через девять месяцев после зачатия, но и это еще не отправная точка жизни, поскольку еще до зачатия происходили многие, события, предшествовавшие твоему появлению на свет, не связанные с ним непосредственно, но так или иначе повлиявшие на твою жизнь. Наследственность, как говорит генетика, это длинная, уходящая в дымку времени вереница людей, имеющих к тебе такое же отношение, как и ты к ним, поскольку ни твоя жизнь без них, ни их жизнь без тебя не имеют смысла, пропадая в зыбучих песках истории, как капля воды, попавшая в раскаленную пустыню. История каждого отдельного человека — это история всех людей вообще. Тогда откуда начать — с родителей? С их родителей? С первых проблесков собственной памяти? А может, с первого проблеска чувств, с первой любви? Или с первого потрясения, с войны и первой смерти, которую увидел? Где начало, и, есть ли оно? Нет, рассказать было невозможно, и так он и сказал Соне, но она не согласилась, ведь если это так, сказала она, если начало отыскать невозможно, то безразлично, с чего начинать, поскольку если любая точка не является началом, то значит, любая точка и является им.