Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Хмельные гостеваны животы свои от стола, наконец, поотваливали – устали набивать. Словоблудят, похабничают сидят. Корнея тем-другим подкалывают: намереваются вогнать его в кровь, чтобы было к чему придраться да маленько с ним счёты свести за незабытых «лоботрясов». А тот терпит, не подливает масла в огонь – всё-таки четверо сытых лбов!

Всё одно бы нашли они у засватки заплатки, да только внезапный шквал ветра как завоет на дворе целою сотней бешеных дьяволов, ка-ак шатнёт избу, как расхлобыстнёт дверь во всю ширь – ажно лампа погасла!

Мокшей-балалаечник перед этим моментом как раз до Корнея с выходом подплясал, чтобы опять заломить какую-нибудь припевку побольнее. Вот он и поторопился дверь закрыть. Дёрнул за скобу, а она не поддаётся. Держит кто-то дверь с обратной стороны…

От страха вся компания сомлела. Один только Корней усмехнулся.

«Пришла», – подумал.

Мокшей попятился, попятился, да и хлопнулся об пол задом, точно кто подножку ему подставил. Потом-то он так и говорил, а пока всякую речь потерял. Только – а, а, а… Как баран, блеет, а сказать ничего не может. Из тёмных же сеней грубый голос:

– Кто тут у меня сажи просил? – И выдвигается на порог чёрная тень. Выдвигается тень, а дверь за нею сама собой затворяется.

Переплыла чёрная через порог и посреди избы, освещенной лишь только бликами печного огня, остановилась. Остановилась так, ровно бы отгородила собой Корнея: подержись, дескать, покуда в сторонке – не мешайся в мою затею.

Не стал, понятно, Корней вперёд заскакивать. Со спины увидал он, как откинула чёрная свой монаший башлык на заплечье, и… перед Тишкиным собранием мелко затрясла седой головою давно поминаемая лишь в разговорах ведьма Стратимиха. И ещё увидал Корней, как Тишкины застольники в один миг отрезвели. Было отчего. Лицо ведьмы напоминало собой чаговый нарост, снабжённый обрубком суковатого носа. Кто-то страшно озорной нахлобучил на этот берёзовый гриб взамен волос пучок сухой травы, на месте глаз проковырял топором две дырки, вставил в них по курьему яйцу, прорубил с размаху широченный рот и всю эту жуть насадил на комель сосны, приладил кой-какие руки-ноги, вдохнул в это несообразное с человеком творение проворную живость и отпустил пугать православный народ. Затянутые сплошными бельмами глаза Стратимихи не могли видеть. Однако же ведьма глядела. Чем? Да, может, у неё под косматой волоснёю был третий глаз. Во всяком случае, Тишкина свора почуяла себя пойманной, и не мурашки, а целые тараканы забегали у каждого по спине.

– Ну вот, – сказала старая молодым голосом. – Передавал мне Корней Евстигнеич, что мало вам облика вашего, хотелось бы исключением заделаться? – спросила она со строгостью, на которую нельзя было не ответить.

И спрашиваемые закивали, затакали испуганными курами:

– Так, так, так…

– Ну, коли так, будь по-вашему. Только вот какая загвоздка у меня получилась: сажа наговоренная случайно рассеялась мной по дороге. Она ж у меня не простая – человеческая! Я её добываю на пожарищах, ежели кто из людей сгорел. Такая вот трудность у меня имеется. Но когда вам невтерпёж, то дело можно поправить: пустить на сажу кого-нибудь из вас?

– Это как же? – вякнул с полу Мокшей.

– Очень просто, – ответила Стратимиха. – Взять хотя бы тебя, завалить, подушкой придавить, чтобы от визга твоего не оглохнуть, а потом – мелкими кусками на противень и в печку. Погляди, какая нынче тяга. И аккурат буря от села идёт. Ни один обзоринец не учует смраду горелого. А обзоринцам, когда паводок сойдёт, можно будет доложить, что тебя какой-то, мол, нечистый, на падёру [95] Задора, падёра – буря с дождём, со снегом. глядя, в тайгу уволок и обратной дороги не показал…

Покуда разъясняла Стратимиха Семизвону этакую страсть, у Мокшея от трясучки губища на грудь отвалилась. Так что в защиту свою ничего не мог сказать. А тут ещё Прохор Богомаз поторопился одобрить бабкино предложение:

– Да о нём никто и справляться не станет. Он же осточертел всем со своей поезией. Такую хреновину прёт, какую всякий мужик мизинцем придумает, только совесть отними, и всё… и готов сочинитель!

– Да ещё лезет с нею за дармовой стол, – с непонятной обидою пробубнил Тиша Глохтун.

А Нестор Фарисей, так тот ажно подскочил, чтобы Стратимиха наглядней его узрела и поняла: хотя и плюгав он и росточком целого полуметра до Дикого, скажем, Богомаза не добрал, но страдает от присутствия на Земле Мокшея во всю душу.