Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Насчёт чертей долгая гостевая суета Корнею была подходяща. А чтобы лечь ему да спокойно выспаться – на этот счёт было худо: время его для спанья уходило.

И вот за какие-то три-четыре весёлых в доме дня старшой Мармуха до того устосался, что как присел очередным утром в котухе своём за пошив, так с работой на коленях и уснул.

Спит Корней и видит: сидит бы он не в закуте, а в избе, на лавке при пороге. Зеркало богатое напротив висит, а в нём бы чёрный дым заклубился. Скоро дыму тому места в отражённой избе не хватило, и начал он выходить сюда, на эту половину. А Корней бы никак от лавки оторваться не может. Задыхаться уже стал и тогда приметил, что посреди дыму, в настоящей избе, маячит всё та же тень в монашеском клобуке. Вот бы наплыла тень да ка-ак опять дохнёт ему в лицо. Так бедный и захлебнулся он тугой струёю. Пробудился ажно.

О Господи!

Протряс головой и видит – точно! Сидит он не в котухе. Сидит в избе, на припорожней лавке. Изба утренним солнцем полна. Гости поразвалились кто где, спят, хоть в пушки бей. Напротив зеркало овальное висит, но его Корней взглядом избегает. Сам думает о себе: вот, мол, до чего измаялся человек, не помнит, где уснул.

Поднялся, встал на затёкшие ноги, да и увидел всё же отражение своё.

Ба-а!

Стоит он посреди избы чёрт чёртом. Вся морда густой сажею вымазана. Никакого родимого пятна даже не видать.

Ну уж, это уж… простите. Это уж точно Тихонова братия поработала – чтоб вы все спали, да не скоро встали!

Поплевал Корней на палец, щёку потёр – сплошная чернота. Густая, хоть ножом скреби. Заторопился, понятно, до рукомойника. Умываться стал – вода голимым дёгтем полилась.

Сам плещет Корней водою, а сам всё на парней поглядывает: может, кто пошевельнётся, выдаст себя?

Отмылся Корней, утёрся, опять до зеркала подошёл. Что такое?! Он и так, он и сяк… Никакого сомнения нету: потускнело его родимое пятно, да ещё как! Потускнело и натянулось. Рыхлина сделалась упругой, и щетина повыпадала. Даже чуток бородка русая закурчавилась.

Не доверил Корней такой радости чужому зеркалу, до своего в клетуху кинулся, но и в стареньком, надёжном стекле не увидел себя привычного.

У него даже голова закружилась, тошнотная слабость напала.

Да такая, что пришлось на топчан свалиться.

Свалился Корней на топчан и мертвецки уснул. Так уснул, что не слыхал, когда дом поднялся. Разбудил его Тихон – заявился в клетуху жратвы требовать. Но взамен голодного ора только глаза вылупил, да и навякал непродуманное:

– Во! Чем это ты морду свою навёл? Я ещё третьего дня заметил: навроде посветлела, да не придал внимания. У какой бабки лечишься? Говори. Я тоже хочу толщину свою свести.

Чем было Корнею объяснить перед Глохтуном такую в себе перемену? Не зеркалом же чудесным. Он и сказал первое, что на ум подвернулось: имеется-де лекарка такая; только не знаю, мол, возьмётся ли она жир твой сгонять. Спросить бы её надо.

– Так ты спроси поживее.

– Не велено мне до неё ходить. Сама придёт, когда надо.

– А как она тебя лечит?

– Да как… – вынужден был Корней сочинять дальше. – Берёт старая на сажу наговаривает и велит мазаться. Маленько посижу, да и смываю.

– То-то я и гляжу – полный таз под рукомойником чернотою намыт. Сажа-то, поди-ка, осталась. Дай попробовать.

– Она всякий раз новую доставляет, – пришлось выкручиваться Корнею.

– И чо? Шибко красивым намеревается она тебя сделать?

– Как получится.

– А как ты её нашёл?

– Сама нашлась, – не придумал Корней. – А когда снова придёт, того доложить не пожелала.

– Может, осталось всё-таки маленько? Дай. Терпенья нет – хочу красивым стать!

– И я хочу, – вдруг впялился в клетуху Мокшей-балалаечник, который, знать, подслушивал за дверью разговор братьев. И не один подслушивал, поскольку по-над его плечом выставилась борода Прохора Богомаза. И тот сделал заявку, что и я, мол, не откажусь. Нестор же Фарисей поднырнул под балалаечникову мышку и задребезжал:

– А росту, знаете ли, ваша бабуся не добавляет?

Корней растерялся: первый раз в жизни довелось ему соврать, и вот во что выливается! Сразу оказался в полной осаде. Куда деваться? А куда тут денешься? Хочешь, не хочешь – либо дальше ври, либо сознавайся. Сознаться, кто поверит. Стал дальше выдумывать:

– Ежели старая соизволит ещё прийти, я передам ей наш разговор.

– Зачем передавать? Ты лучше сведи нас с нею.

Что оставалось Корнею делать?

– Ладно, – сказал, но тут же оговорился: – Ежели, конешно, она того захочет.