Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

– И всё же венец человека – разум! – не желал Прохор размягчить в себе уступкой того, что в нём утрамбовалось долгим умствованием.

Но и Корней пытался держать взятую линию:

– Разум, конешно… Разум – он отец. А душа – мать, – доказывал он. – Только при полном их здоровании да согласии и процветает в человеке задумка Божья, – стоял он на своём, отчего Богомаз терял терпение и начинал подёргиваться.

– Хочу знать, – уже кричал он, – где она, душа-то? Где? Ты мне её дай поосязать, – тянул он до Корнея жилистые руки, теми же клешнями начинал ощупывать себе голову и быстро докладывал: – Разум-то наш, вот он. Тут, – стучал он по волосатому черепу козонками пальцев. – А душа? Где она? В этом месте – сердце, – тыкал он себя в грудь, – в этом – рубец, ниже – требуха. А душа где? Чего-то я её, сколь ни щупаю, не могу в себе обнаружить.

– Плохо твоё дело, коли ты не чуешь её, – вздыхал с печалью Корней. – Разум в человеке прикидкою да своевыгодой сказывается, а душа – заботой и болью обо всём окружении. В тебе душа не болит, вот ты её и не чуешь. Она у тебя в самодовольстве жиреет, чего ей трепыхаться? Надо б тебе немного спесь охолодить: понять бы то, что нету на земле человека людее всех остальных. Нету, и никогда не будет. Может, тогда душа твоя очнётся…

Чужих советов Дикий Богомаз ценить не умел, поскольку и впрямь походило на то, что душа его пребывает в глубоком обмороке, а голова в бреду. Вот тогда, ничего не выспоривший, подскакивал он на свои ходули и принимался на них бегать чуть ли не по стенам. В котухе раздолья оказывалось маловато, так его выносило за порог. Там он начинал хлобыстать дверями, притворами, калиткой. Набегавшись, возвращался в избу, забивался в какой-нибудь угол и приступал заново накапливать чванство.

Корней же оставался в котухе размышлять о том, что каких только людей не плодит наша Земля.

Людское это многообразие вскоре подтверждалось появлением в закуте Мокшея-балалаечника. Страсть какой конопатый Мокшей впяливался в клетуху с цыганским выпляском. Выкинувши коленце, он с хохотом кидался обнимать Корнея, тормошил его, как будто желал пробудить в нём особое до себя внимание, а там залюбленной девкою закатывал глаза.

– Хочу зелёный пинжак, – взывал он в потолок. – Ой, как хочу! И штаны хочу. Какого цвета штаны у Фазана? – подталкивал он Корнея игривым плечом. – Кирпичного? Шей кирпичные. У тебя тут уйма всяких отрезков. Сваргань такие, чтобы все ахнули. А? Договорились? Сварганишь? Ну а что? Жалко? Ну-у уж… Друг ты мой ситцевый! Прошу тебя. Ишо б рубаху красную атласную с косым воротом… Уважь, друг! Знаешь, как за мною девки поползут – жужелицами, – уверял он и показывал по столу проворными в рыжих волосах пальцами, как бегают жуки-скороходы. – И картуз, – спохватывался он. – Парчовый. Под такую же жилетку. А? Чтобы соответствовало… Представляешь, какая красота?! Иду по улице – картуз блестит, околыш в два пальца… Нет. Давай в два с половиной. И всё. Больше ничего не буду просить. Договорились? Что ты жмёшься? На-адо же! Чужого пожалел. Ну и жмот. Никогда б не подумал… Вот дурак – унижаюсь тут! Я же – не за красивые глазки. Я про тебя песен насочиняю. Хочешь – слёзные, хочешь – какие хочешь… Я на любые горазд. Щас, погоди маленько. Дай подумать, – настораживал Мокшей волосатый палец перед самым Корнеевым носом и вдруг начинал протяжно орать:

Охал Мокшей Семизвон очень добросовестно. А при завывании руки его дёргались, вроде бы пользовались балалайкою. И вдруг гаркал со смехом:

– Ей-богу, – заверял он Корнея и начинал сызнова ставить ему условия: – Надо, чтобы околыш упруго стоял – железной полосой! Вот так. И никак не мягче того.

Вспоминать Корнею о ночном интересе выпадало либо тогда, когда он хлопотал по избе, где зеркало было определено Тихоном над лавкой, в простенке меж окнами, либо тогда, когда дом полностью затихал. А затихал он только со вторыми петухами. В этакую пору Корнею можно было бы уже не опасаться никаких чертей. Кто ж не знает того, что с этими петухами нечистая сила торопится домой, поскольку с третьими она немеет и приходится ей где каршею суковатой раскорячиваться, где трухлявым пнём схватиться за землю, где затаиться старой колодою; а потерпи-ка попробуй до новой ночи так простоять.