Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Рёв взбесившейся Толбы да мелкая дрожь берега, который еле удерживал этакую зверину в гранитных пределах, вдруг докатились до Мармухина хутора, передались Корнею, оторвали его от зеркальной заботы, принудили сообразить, в чём дело.

Поднялась Толба! И это чудо для старшого Мармухи оказалось не менее важным. Поэтому он поспешил натянуть на себя понитку [88] Понитка – рабочий кафтан из полусукна. , вздеть на голову треух и малыми минутами оказаться на высоком берегу распалённой весною реки.

Ему было хорошо видно, как по ту сторону Толбы набегали на берег да скучивались по-над скалистой крутизною взбудораженные обзоринцы. Солидный народ тревожной красотою весеннего своеволия восторгался очень даже сдержанно, в то время как ребятня, да и молодёжь, с ходу подпадали под настроение реки, полной дерзновенного воскрешения. Они ликовали: свистели и хохотали, глотничали, намереваясь перекричать голос реки, и плясали под дикие припевки, которые, однако, не были никому слышны, поскольку у всякого стоял в ушах стозвонный мартовский набат. Но веселье оттого казалось ещё полнее.

Народ и накатывал, и отступал, а Корнею со своего берега казалось, что на яру толпятся одни и те же люди, околдованные, как и он сам, жутким великолепием торжества коренного характера Земли.

Вот и солнце мартовское, на восходе, казалось, робкое, притуманенное дымкой неуверенности, успело когда-то взбежать на небесный пригорок весеннего полудня и расхлестнуться во всю безоблачность тёплыми лучами. Отзывчивое небо полыхнуло накопленной за зиму лазурью. Красноглинистый поток Малой Толбы, под чешуёю наплавной, весенней накипи, засквозил отсветом прямо-таки живой, густущей крови. И получилось так, что он вроде бы отразил, увеличил и бесконечно размножил склонённое над водою лицо Корнея Мармухи, его дикую неповторимость.

В необузданном разгуле природы обычно растворяются даже человеческие мысли, а с ними и душевная боль. Вот и Корней, забывши о своих печалях, упивался радостью природы. Он посмеивался над лихостью Толбы, что-то подборматывал её грому, кивал да покачивал головою.

Со стороны могло бы показаться, что стоит по-над кручею страшно добрый зверь. Этот зверь уважает неистовый норов того зверя, который беснуется под яром, любуется его неукротимостью, однако же заклинает его быть поосмотрительней, посдержанней, что ли: играть, да не заиграться; пугать, да не забываться…

Сколько бы длилось ещё это заклинание, кабы со спины до Мармухи не подскочил какой-то дурень, не толкнул бы его в загорбок, а затем не успел бы ухватить его за шиворот понитки. И на том спасибо, что ухватил, иначе нырять бы «доброму зверю» в ледяном потоке до самого океана.

Столь безоглядным шутником оказался Мокшей-балалаечник. Он, раньше прочих гулевак услыхавший грохот весны, переполошил весь дом и наперёд остальной братии прикатил на берег Толбы. Нет, не весенняя удаль позвала к себе Семизвона – выгнало его до реки желание поскорее убедиться в том, что теперь ему предстоит долгое сытное безделье.

Обычно Толба бушевала никак не меньше недели, а то и за полный десяток дней затягивался её приступ. И какие бы мостки да переправы прежде паводка ни городились через неё, всегда и всё сносилось подчистую. Так что в разливанную пору человека на другую сторону реки сумел бы переправить разве что нечистый дух. Вот и теперь получалось, что дружная подвижка весны, всем как есть определившая свою долю восторга, одному лишь и без того горестному Корнею поднесла крупную дулю: подсунула на долгий прикорм, вдобавок к родному паразиту, ещё целый пучок дармоедов.

Такая нежданная забота осозналась Мармухою сполна за то время, покуда он стоял на берегу да, забывши о реке, глядел-видел, как следом за Мокшеем-балалаечником вытрухивал из-за молодых ёлок толстозадый брат Тиша Глохтун. Позадь его дробил снег быстрыми ножками Нестор Фарисей. Из-под его лёгкого венца волос, не прикрытых шапкою, этаким пистолетным дульцем торчал заложенный за ухо грифилёк.

Последним из-за ельника выбросил медленные свои ходули Прохор Богомаз. Этот не ликовал. На его бородатом лице была образована полнейшая досада человека, оторванного от любимого дела. За такую вольность он сразу и откровенно невзлюбил весеннюю Толбу, потому и взялся швырять в неё всё, что подворачивалось под его нервную, сухую руку. Однако же из-под насупленных его бровей время от времени сверкали огоньки жадного любопытства, оттого-то представлялось, что этот Дикий Богомаз и в самом деле живёт за глухою ширмою. Живёт для того, чтобы разглядывать через дырочку тайны чужих жизней.