Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

И вот уж Фарисей сотворил из только что писклявого верещания этакий солидный, хрипловатый басок.

– Тоже мне, – сказал он, не поднимая глаз. – Додумались… На кого накинулись. Волки и те своих не заедают. Эх, вы!..

Он хотел, видно, обозвать виноватых крупным словом, но струсил. Оттого разволновался и выдал слёзную фистулу:

– Тараканьё!

Выдал – и тут же испугался своей смелости. Но в страхе уже не мог остановиться – его будто несло под гору:

– Вам разве непонятно, для чего всё это Корнеем затеяно? Это ж он захотел отбить нас от своего стола. Жадность его одолела. А вы? Поймались на удочку… Вот пущай-ка он сам перед нами попляшет…

Выдавши этакую хреновину, Фарисей глаза так и не вскинул. Не сделал этого и Тихон. А что Семизвон, так тот, потрясённый Корнеевой судьбиной, и вовсе уронил голову на стол. Один только Дикий Богомаз из-под века блесканул на Мармуху огоньком подозрения, после чего прижал под столом своею ходулиной Мокшееву ногу с таким значением, от которого мигом развеялось балалаечниково сострадание. Он вскинул лицо с выгнутой на нём губищею – это означало откровенное недоумение. Оно говорило, что и в самом-то деле… как это мы, дескать, сумели допустить такой конфуз? Мокшей повёл удивлёнными очами и вдруг напоролся ими на печальную Корнееву усмешку, да и на молчаливый суд Стратимихи.

Напоролся так, что опять отвалил губу на грудь. Однако Фарисеева подсказка в нём каким-то чудом удержалась, и нога всё ещё чуяла Прохоров жим. Но всё это ему представилось собственной подачей. А он не любил, когда его опережали, и потому сообщил очень громким шёпотом:

– Сговорились, гады!

И только теперь Семизвон осознал, что к сказанному он никак не мог прийти своим умом. Его натравили. И потому щас он… всем он… покажет, где раки зимуют…

В обычае у Мокшея было такое правило: сперва козырем пройтиться, а потом штанов хватиться. Он и на этот раз спешил сперва поймать, а потом уж поминать такую мать… Хорошо, что Стратимиха успела его опередить.

– Сядь! – повелела она. – Не кидайся! Не держи чужого в горсти, когда своего не разгрести… Никакой охоты на вас Корней не замышлял. Да и мои старания не сотворят уже из вас ни чёрту сродника, ни Богу угодника… Однако ж чего я тут с вами рассусоливаю, – спохватилась старая. – Перед козюлькой хоть чёрт с фитюлькой…

Стратимиха медленной рукой провела себя по лицу; заодно с бельмами потянулась за ладонью старая кожа, и из-под неё открылась такая ли красота, что даже у Корнея дыханье перехватило: на прекрасном девичьем лице, отдающем в полутьме голубым сиянием, горел во лбу рубиновым огнём третий живой глаз. Когда же рука сорвала с головы кочку волосяной накладки, над теменем блеснула корона. Стратимиха распрямилась, смахнула с себя монашеский балахон – и предстала передо всеми лунная девка с хвостом и крыльями серебряной птицы. Подойдя до каждого из гостеванов, на момент отгородила ладонями своими лицо его от мира, пошептала и что-то стряхнула с пальцев. Мимо Тиши Глохтуна тоже не прошла.

После того лунная красавица приблизилась до Корнея и заглянула ему прямо в глаза. Душа в нём ахнула от удивления да вдруг и заплакала от непонятной радости.

И опять да снова дохнула она ему в лицо полной грудью. Не белым инеем, не чёрной копотью обдала его на этот раз – огнём опалила. И тихонько засмеялась смехом, полным удовлетворения. После чего она развернулась, вскинула руки, свела их ладонями над головой, легко оторвалась от половиц, проплыла через всю хату и унырнула в зеркальную глубину. И не плеснула, не раздалась кругами чистая поверхность того загадочного омута. Зато дверь избяная чуть было с петель не соскочила. Она даже завизжала щенячьим визгом, над которым захохотала вдруг студёная метель. Крутанула метель по избе: хлестнула упругим крылом по всем сидящим, расшвыряла кого куда…

И умчалась.

И двери захлопнула.

И свет в лампе вдруг сам собою засветился.

И все увидели: где сидели они, там и сидят. Сидят и смотрят друг на дружку, понять не поймут: то ли что-то случилось, то ли не случилось?

В недоумении вся четверобратья потянулась глазами до старшого Мармухи: не пояснит ли чего? Потянулась да чуть с лавок не свернулась…

Тут Корнею и самому захотелось оглядеть себя. Однако овального зеркала на месте не оказалось – висело в простенке прежнее, тусклое да облезлое.

И вот… Не окажись при нём его чуба, век бы ему было не догадаться, что это он отразился в зеркале. А предстал перед ним такой ли раскрасавец, что и глазам больно стало…