Лев Воробьёв - Перед жарким летом

Время приобрело необычайную емкость, А гора, которую предстояло перевалить, оказалась рядом, за калиткой в елочке косых планок. Екнуло сердце. Он медленно повернул кольцо, и двор распахнулся из прошлого в настоящее,

Белый дом, такой же, как тогда. Белым его называли потому, что среди других, кирпичных, он был единственный оштукатуренный и побеленный. Белый дом, два этажа.

Горел костерок. Старик в испачканном краской и смолой ватнике шпаклевал перевернутый ботик. Над красным обветренным лбом его в такт движениям колебался белый хохолок. Глянув на незнакомца, он пригнулся и нашарил под ботиком, будто рака под корягой, кусок пакли. В сарае стучал топор. Косырев подошел ближе.

— Здравствуйте, — он приподнял шапку.

— Приветствую, — старик раздергивал паклю. — Чем могу?

Косырев убавлял годы, кто бы это мог быть, но так и не признал. В светлых глазках старика стояла вечная слезинка.

— Давно здесь живете? — спросил Косырев.

— А вас, стало быть, пачему интересует?

Старик подчеркнуто акал, значит, не коренной, а скорее всего с Нижней Волги. Голос был звонким, чистым.

— Есть причина.

— Не без причины, значит, — выцветшие глаза насмешливо обмеряли пришедшего. — Недавно. Как вышел на пенсию.

Косырев огляделся. Синевато дымил костерок, качалась жестянка со смолой. Между суковатыми жердями проветривались терпко пахнущие шеренги осеннего вяления рыбы. За проволочными переплетами голубятни ласково ворковали почтари, возможно, потомки тех, что приходилось гонять фельдшерскому сыну. И столько было во взгляде Косырева ищущего и родственного, что старик вытер руки. Присел на бревно и пригласил сесть вошедшего.

— Ужель Непомнящих сынок? — с некоторым сомнением, и подталкивая затруднявшегося, спросил он.

— Жив, значит, Сергей? — обрадовался Косырев.

— Эка! Чего ж не жив. Жив. Да вы сколь годов-то не бывали? Уйму с половиной?

Легонько посмеялись; Косырев размял сигарету и потянулся к костру — жар углей опалил лицо. Прищурив глаза, он нацелился спрашивать. Его прибытие вызвало движение в окнах. Спустя минуту хлопнула дверь и вышла полная женщина в беличьей накинутой на плечи шубе. Из сарая, где только что стучал топор, пришла другая и, тяжело дыша, встала сбоку, Косырев оказался в окружении. Помолчали, предоставив ему свыкнуться.

— Ну, открывайся, что ли, — уже по-свойски подбодрил старик. — Выкладывай, из каких таких.

— Косырев, — сказал Косырев. — Косырева сын, фельдшера.

Старик обернулся к женщинам. Первая, придерживая шубу, пожала массивными плечами, другая промолчала. Косырев потупился и снял шапку. Под ногами хрустели свежие стружки.

— Конечно, не помните, — сказал он тихо. — Тридцать лет.

— Ой-е-ей! — протянул старик.

Хлопанье крыльев заставило всех поднять головы. Голубиная стая, описав два белых, два быстрых круга, взмыла ввысь. Подросток с шестом, пристукивая валенком по крыше голубятни, тоже зачарованно смотрел из-под руки.

— Называй же, — старик оторвался от зрелища. — Спрашивай.

— Ростокины?

— Все на войне остались, — покачала головой та, что в беличьей шубе. — И родители давно уж на том свете.

— Бесчеревных?

— Аркадий под Сталинградом, а Алексей недавно. От рака. Теперь рак-то в годах не разбирается.

Голос ее прозвучал глухо, она зябко натянула шубу.

— Вот ведь какая история, — поддакнул старик. — Двух детей оставил. Надя ты наша, Надеждушка.

Он сокрушенно глянул на ту, что стояла сбоку. Сорокалетняя, сизый румянец. Белый платок сбился на плечи, а карие глаза привычно наливались горькой влагой. Она отвернулась, смахивая слезу.

— А Непомнящих-то уцелел. Уцелел Сергей, — напомнил старик. — Говорят, большая шишка. Чегой-то давно не заглядывал, а мать поджидает. Я и подумал — уже не он ли. Не все покойники, ты не горюй. Вот, скажем...

Косырев сжал запястье сухой стариковской руки.

— Марцевы? — подсказал он, заклиная.

Старик улыбнулся, открыл искусственные белые зубы.

— Ну, все, все до единого живы, — хлопнув себя по колену, сказал он. — Пощипало малость, но все живы.

Косырев облегченно затянулся. Бросил окурок на угли; тот задымил, развалился, вспыхнул порохом.

— Дома?

— Володьки нет, на охоту поехал, ну, с полчаса...

— А Петр Елизарович, Марь Васильна?

— Петр Елизарович? Ха-ха, Петр Елизарович. Сотоварищем верным был по рыбалке, а теперь... Здесь он, конечно, ушел только. Но сказать, зачем и куда — не поверишь. Одна Марь Васильна с Еленкой дома-то.