Даниэль Шпек - Bella Германия

Они с Таней присоединились к процессии, проследовавшей к церкви Мадонна-дель-Терцито мимо каперсовых полей и виноградников. И уже возле церкви, где, согласно местной легенде, двум крестьянам явилась Дева Мария, встретились с другой процессией, чьи министранты несли облаченную в такой же черный бархат Мать Христову. Из-за облаков проглянуло яркое апрельское солнце. Министранты сняли золототканые покрывала со статуй и поставили их друг против друга. Казалось, еще немного – и Божья Мать обнимет своего воскресшего сына.

Остров лежал окаменевшим выдохом моря. Зарастали бурьяном поля под бескрайним небом, спускаясь к берегу мягкими зелеными складками. В зарослях тростника и диких кактусов торчали виноградные лозы, каперсы и оливы, в корнях которых скользили юркие ящерки. Желтый мох укрывал камни, выбеленные соленым ветром стены домов, почти разрушенных и давно никому не принадлежавших. И сама Салина была как покинутый дом скитальца.

Винченцо бродил по пыльным улочкам деревни, узнавая места своего детства, одурманенный ароматом пиний, дикого тимьяна и розмарина. Ветер шелестел в листьях пальм и эвкалиптов, серебрилась бескрайняя Адриатика. И сейчас, закрыв глаза, Винченцо мог бы во всех подробностях воспроизвести в памяти события той свадьбы, которой закончилось его детство.

Столы в поле, ветер треплет белые скатерти. Мать в красном платье. Джованни – в дорогом костюме. На развалинах каменной стены Винченцо впервые поцеловал девушку.

Дом бабушки и дедушки он узнал сразу – если только то, что от него осталось, можно было назвать домом. Руины, проглядывавшие из сухой травы, почернели от сырости, осыпались, поросли диким виноградом. Крыша давно обрушилась. От стены несло плесенью и мочой. А поле, на котором когда-то Джованни танцевал с Розарией, заросло каким-то кустарником, из которого торчали метровые стебли чертополоха.

«Природа безжалостна в своем равнодушии, – подумал Винченцо. – От того, что нам дорого, остаются только воспоминания».

Когда он вернулся в деревню, солнце уже село за горы. Стены домов желтели в свете ржавых фонарей.

– Кто ты? – спросил его рыбак, с которым он поздоровался на улице. – Приезжий или жил здесь когда?

Винченцо не знал, что на это ответить. Он не видел смысла в том, чтобы делить людей на категории, как это делали деревенские. Приезжие и местные, эмигранты и иммигранты, господа и слуги – никем из них Винченцо быть не хотелось.

Однако он заметил, что в деревне за ним, молодым и любознательным чужаком, оставляют право на боґльшую свободу, выходящую за рамки местных законов и обычаев. Иначе говоря, на «свободу дурака».

И в этом не было никакого унижения, напротив. Оставляя за Винченцо право быть другим, деревенские глядели на него с почтением, едва ли не снизу вверх. «Complimenti!» [142] Здесь: молодец! ( ит. ) , – восклицали они, когда он рассказывал о Германии.

Жизнь на богатом севере представлялась островитянам воплощением мечты, которая для них самих осталась несбыточной. Каждому из них не хватило чего-то – упорства, ума или решительности, – чтобы однажды подняться на борт корабля или сесть в поезд. Лишь самые отчаянные – или отчаявшиеся – отправлялись искать на чужбине счастья, которого не было на родине. Это их дома разваливались, а в садах, где они играли детьми, ничто не противостояло разрушительной работе времени.

Поэтому Салина – место, на первый взгляд мало подходящее для полного сил двадцатилетнего мужчины, – стала для Винченцо идеальным прибежищем. С одной стороны, к нему здесь относились как к ребенку и потому все его обожали – как это бывает только у жителей Средиземноморья. Но существовала и другая сторона, и это она давала Винченцо возможность, намного опередив свой возраст, посмотреть на себя со стороны. На Салине он не был тем, кем его обычно видели окружающие, – ни рабочим, ни гастарбайтером, ни зарытым в землю талантом. Здесь он был самим собой – скитальцем в бесприютном ландшафте, бывшем зеркалом его одинокой души.

Таня, напротив, прослыла ходячим скандалом – прежде всего благодаря обыкновению загорать на берегу голой. Не было в деревне ни одной женщины, которую не возмущало бы подобное бесстыдство, и ни одного мужчины, чьи фантазии не будоражили бы прелести молодой немки. Встретив ее, деревенские, вне зависимости от пола, отводили глаза. Таня кожей чувствовала брошенные в спину злые слова и похотливые взгляды.