Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Вступление прозвучало коротко — она едва успела развернуть шуршащую обертку лимонной карамельки.

Она пропустила момент, когда Его руки ожили. Когда раздались звуки. Его глаза были полузакрыты. Он горой нависал над инструментом. Она забыла о конфете. Она не могла понять, как Он делает музыку. Ведь она ничего не понимала в музыке.

Рояль был продолжением Его рук. Рояль был Его телом. Он вытворял с этой лакированной черной громадиной — все что хотел. Он ненавидел тонкие черные и белые прямоугольнички, такие бездушные и правильные. Он зачерпывал их горстями — и бросал в зал. Он мучил, он насиловал их. Подбрасывал в воздух, собирал и снова рассыпал.

Он бил по ним с неистовым стремлением — уничтожить, расщепить, разрушить. Огни Его глаз безумно сверкали из-под совсем седой — это в сорок-то лет — шевелюры. Он знал свою власть над роялем. Он знал, как она призрачна. Если остановиться, отвлечься — инструмент жестоко отомстит. За попранную свободу, за униженное достоинство.

Вдруг натиск стих. Повисшие в воздухе звуки гулким эхом отдались под куполом зала и растворились. Инструмент был побежден. И не успел отомстить.

Она очнулась в ревущем от восторга зале. Кажется, Он встал и поклонился. Но она не смотрела на сцену. Обведя зал взглядом, через два ряда от своего кресла она увидела пожилую даму, держащую в руках букет из красных колючих роз. Она встала со своего места. Почти не понимая, что делает, она подошла к даме, протянула обе руки и взяла колючий букет за стебли.

Теперь она не видела ни дамы, ни букета. Было больно от шипов, коловших пальцы и почему-то очень страшно оступиться на узких ступеньках приставной лестницы.

Она вышла на сцену. Она шла к Нему. Подойдя, ненастоящим, механическим движением лунатика, она протянула Ему букет. Цветы упали на пол и рассыпались. Собирая цветы вместе с Ним, она говорила, говорила, говорила и не могла остановиться.

И вот теперь, десять лет спустя — Он смотрел на нее виноватыми глазами. Он даже улыбался. Он был как мальчишка. Он хотел обмануть ее, заговорить. Он смеялся, что круглые таблетки валидола очень вкусные, что они похожи на пастилки «холодок», что Он их очень любит, и что сегодня у Него вообще ничего не болит. Ты понимаешь — вообще! И завтра болеть не будет.

Только Его руки опять были холодными, восковыми и — никак не могли согреться. Она посмотрела на солнце, на дюны, на сосны и поняла.

Поняла, что этот день — последний.

Никакого завтра не будет.

Не будет концертов. Она увидела звенящую тишину, пронизывающую бег троллейбусов и машин. Она увидела многоликую толпу, ползущую по Невскому как в замедленной съемке. Она увидела ветер, треплющий тонкие листы афиш, отрывающий их от рекламных тумб и уносящий вдаль.

Пусть надрывается телефон. Не будет новых записей. Через две недели не оживет рояль в уютной мюнхенской студии. Нотные пюпитры станут сиротливо покрываться пылью, а управляющие — в спешном порядке перекраивать расписание.

Она увидела, как студентов консерватории, набранных в Его класс, вызывают в деканат. Как им назначают других преподавателей.

Она видела — Его и себя — со стороны. И она решила, что Завтра — будет.

Так она сказала — чему-то, висящему над соснами. Над дюнами. Над соленым запахом взморья.

Она сказала — только попробуй, только прикоснись. Только намекни. Я прокляну тебя. Я продам себя. Ради Него. Я уничтожу тебя. Ты не посмеешь. Я сильнее.

Она испугалась. Что же я наделала, подумала она. Прости меня. Я не имела права. Но мне не нужно завтра. Без Него. Если завтра должно быть другим — пусть это будет Его завтра. Без меня. Он выдержит. У него есть музыка. У меня же — никого, кроме Него.

Оно висело. Оно не уходило. Казалось, оно думало. Потом оно снялось с места и улетело. Туда, за линию горизонта. Никто ничего не заметил. Только Его бледные нервные пальцы стали другими. Откликнулись на тепло и совсем чуть-чуть порозовели.

Было около четырех, и уже почти стемнело, когда он вышел из «Ленинки», поежился, нервно передернул плечами и остановился подле исполинской колонны. Сзади мягко постукивала гулкая дверь. По бокам гулял пронзительный ветер, то и дело кидая в лицо пригоршни обжигающей белой крупы. Впереди мягким желтым светом загорались стройные фонари.

Он, было, надел перчатки, но потом — передумал, засунул их в вырез воротника длинного, до пят, пальто; забросил плоскую сумку за спину, едва слышно вздохнул — и пошел в сторону Суворовского бульвара.