Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

А она молчала.

— Ты свой эклер будешь? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

— Тогда давай его сюда.

— Возьми.

Белый крем испачкал ее губы, и она долго возилась — сначала, вытирая их кружевным платочком, а потом — подкрашивая толстым тюбиком темно-красной помады.

— Нам нужен купальник, — сказал он, подойдя к прилавку магазина «Спорт».

— Какой — бикини или закрытый? — поинтересовалась продавщица.

— Какой? — переспросил он.

— Бикини! — озорно стрельнула глазами она, перекладывая из руки в руку белую глянцевую сумочку.

— Можно, я возьму тебя под руку? — спросила она на улице.

— Валяй, — согласился он.

Она едва доставала ему до плеча. А тонкая ее рука была такой теплой, что тепло ощущалось даже через толстый драп модного пальто.

— Ты где был? — спросила она.

— В библиотеке, — ответил он.

— И что ты там делал? — в ее голосе явно проскользнула улыбка.

— Книги читал, — ответил он, тоже улыбнувшись.

Миновав площадь Белорусского вокзала, они вышли на бульвар Ленинградки.

— Ты странный, — сказала она.

— Ну и что? — не то спросил, не то огорчился он.

— Ничего, — обиделась она.

— Прости, — понял свою бестактность он.

— Прощаю, — была великодушна она.

Ц.С.К.А. Огромные, в два человеческих роста, объемные буквы выросли прямо из земли.

— Нам сюда, — сказал он.

— Купальник давай! — ответила она.

Он вышел на бортик, посмотрел на колышущуюся кристально чистую голубую — а, может быть, зеленоватую, воду — и остановился.

Она выпорхнула из раздевалки на другой стороне бассейна. Копна золота, небесно-голубое бикини, немного загара на бедрах — и тонкие-тонкие, длинные-длинные, нежные-нежные пальцы.

— Прыгай, — негромко позвала она, и голос ее, столкнувшись со стенами, потолком и медленно колышущейся водой, заиграл нервными осколками — как блики отраженного света.

— Я иду, — ответил на ее зов он, и сильным сальто назад ввернул свое тело в воду.

— Тебе хорошо? — спросил он, когда она, обдав бортик бассейна веером брызг, упала в воду рядом с ним.

— Не знаю, — коснулась его лица взглядом цвета бикини она.

Когда она вышла из раздевалки, он сделал ей шаг навстречу, и сказал:

— У тебя же совсем мокрая голова.

— У меня нет полотенца, — почему-то потупилась она.

— У меня есть, — сказал он и осторожно стал вытирать ее чудные золотые волосы.

Возле метро «Аэропорт» они остановились. Он ощутил ее дыхание на своей щеке.

— У меня муж, — сказала она, глядя поверх его плеча.

— А у меня никого, — ответил он.

Не глядя ей вслед, он развернулся, и медленно перешел на бульвар.

Он подошел к маленькому снеговику, открыл пакет, достал еще теплый купальник, приладил его на снежную фигурку, и через минуту монотонно двинулся по бульвару — пока его высокая фигура с опущенными плечами не скрылась из вида.

Талантами не становятся — ими рождаются. Талант — как звездочка, которой помечают входящего в мир. Замечательно, когда талант в человеке проявляется и этого человека признают! Обидно — когда человек талант в себе губит, ежедневно и целенаправленно.

Еще более обидно — когда ничего не происходит, ровным счетом ничего.

Да, талант есть. И человек о нем догадывается. Окружающие — не просто догадываются, видят. Но — ни-че-го не про-ис-хо-дит. Наверное — ни к месту, ни ко времени — талант этот. Жаль, право...

Я учился в одном классе с Юрой Горловым. В 1978 году мы вместе закончили 10 «А» 146-й московской школы на Скаковой улице.

Юра учился средне. Он не был отличником или хулиганом. Он был талантом.

Весь мир знает великих комиков — Чаплина, Фернанделя, Де Фюнеса, Никулина. И никто — кроме нас, одноклассников — не знает Горлова.

Юре не нужны были режиссеры. Навряд ли его могли чему-нибудь путному научить во ВГИКе или ГИТИСе. Юра рождал свои репризы сходу. Он строил мизансцену так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Его интонации были точны и гениальны.

Небольшого роста, с хриплым голосом, вечно всклокоченной прической и пропорциями лица, аналогичными Савелию Крамарову, он двигался неровно, даже нервно. Постоянно жестикулируя, он мог одними жестами и непередаваемой мимикой сыграть в полминуты сцену, на описание которой уйдет страниц пять убористого текста.

Он был нескладен, но чрезвычайно убедителен. Мог встать к тебе спиной и через секунду повернуться с выражением такой трагедии и скорби, от которой мурашки бежали по коже. Снова спиной, поворот — и на его лице маска гомерического хохота. Без перехода, практически мгновенно.