Леонид Лушников - След заката

— Я вот чего подумал, Матвей! Берлогу заприметил в одном месте. Хряпну мишку и тебя лечить начну… Уколы, таблетки — все это туфта, как говорит Алешка Ястребов. Мази наделаю… Селяночку сварю с травами из сердца… И побежишь ты, как лось!..

— Мазали и ели уж всякую всячину, — угрюмо отозвалась Анна, глядя на то, как по-хозяйски режет холодец Трифонов. — Клавдия из Ленинска чем только не поила. Полбарана отдали…

— Мазали да кормили не с тех рук, — оборвал ее Трифонов. — Ну да!.. Этот разговор не для пьянки. Петька дрыхнет…

Петр Семенович искусно выводил на лавке храпаки, тоненько посвистывал.

— Музыка! — поддел Трифонов. — За твое здоровье, Матвей!

Матвей Егорович спустя время, оживившись после первого же стакана первача, назойливо допытывался:

— С кем брать будешь бурого?

У него, у старого охотника, не раз ходившего на крупного зверя, спиртное высветлило азарт следопыта.

— Еще не прикинул, Матвей, — бубнил Трифонов, кусая соленое сало с чесночком. — Ныне довериться никому нельзя. — Губы его маслено блестели. — Алешку позвать — так тот зеленый патруль. Заорет на весь район: «Браконьер!» А летось лося грохнул, так от ляжки не отказался…

— Теперь он член райкома, — встрял Матвей Егорович.

— Да-а-а! Карабкается потихоньку мужик. — Трифонов еще раз наполнил стаканы. — Там ветру тоже хватает. Дуют, да не в ту степь! Потравили зверя сами, леса свели для наград, а теперь плачутся и охраной занялись. Думать не умеют наши главы. Говорят, Брежнев приезжал в Светлое, кабана ему подставили…

— Ты-то, лупоглазый, сколь зверья побил да леса повалил? — ругнулась Анна.

— Это не бабье дело! — посуровел Матвей Егорович, пьяно поводя рукой.

— Бабами сваи забивают, Матвеюшка! — огрызнулась Анна.

— Верно, Анютка! — вскинул обе руки Трифонов и неожиданно запел могуче:

Сидели и балагурили дотемна. Анна тоже пригубила глоточек и распевала с мужиками, пока не заслышала шум машин за окном, и засобиралась.

— Куды это ты?! — вскинулся Матвей Егорович.

— Алешка, кажется, приехал. Петра, поди, потеряли?!

— Кому он нужен? — оскалился Трифонов, подумывая: «Деньги в кармане, но до Айгира я уже не дотяну!»

Только Анна успела прикрыть за собой дверь, как Петр Семенович зашевелился и упал с лавки, громыхнув протезом. Вставая на корячки, с удивлением рассматривал всех, углы избы, соображая с большим трудом: «Где это я?!»

— О-о-о, проснулся, ваше благородие! — зарокотал Трифонов, легко, как младенца, усаживая дружка за стол, — аль не узнаешь? Забурел, мужик! Мы те граммульку на похмел оставили…

Петр Семенович, морщась, как от отравы, отодвинул стакан, так же молча пошел к вешалке, оделся и вышел на мороз. Мужики переглянулись удивленно. А Петру Семеновичу в голову ничего не лезло. И двигался он будто на автопилоте, ощущая себя в неприятной невесомости. По пути к дому Петр Семенович столкнулся на узкой тропке с Алексеем.

— Ну, погуля-я-ял, батя!

— Ты молчок! — погрозил' пальцем Петр Семенович.

— Да от тебя несет, как от пивной бочки! Ладно, тетка Анна прибежала, а то уж собирался в Темирязевку…

Возле дома их догнал Трифонов, посунулся к Алексею.

— Заводи свой драндулет. В Айгир надо… Я-то пьяный!

— Сейчас, разбежался!

По узкой, слабо притоптанной тропке шли гуськом. Петр Семенович, дыхнув морозняка, понемногу приходил в себя, вспоминая, что он делал сегодня и где был. Почему-то засела мысль: «Покупал гвозди — точно! А куда дел?» Завидев машины, стоявшие у обочины в ряд, вскинул под шапкой брови и сразу вспомнилось виденное в Темирязевском.

— Колька прикатил?

— Он с Харламовым…

— Режь — не пойду! — заупрямился Петр Семенович. Нервы встали в стояка. — Не по-о-ойду! Поганой метлой. Он за че нас продал? И начальство привез, чтобы выселить!

— Да ты чего, батя?! Харламов же друг Александра! Тебя приехал навестить…

— Да все вы против деревни! — взвился снова Петр Семенович. — У тебя, дылда, ума, как у пенька!..

— Дурак! — дохнул в лицо друга Трифонов и первым вошел на подворье Березиных.

— Идите, а я по нужде зайду, — тихо проговорил Петр Семенович. Он зашел в сарайчик и долго стоял там, прислонясь к яслям с сеном, чувствуя, что неприязнь к сыну как-то взбугрилась. «И чего взбунтовался?! Самогон, мать его!.. — ругался он, коря всех на свете и себя за свой бешеный характер. «Ведь успокоилось вроде бы у нас с Колькой! Не-е-ет! Это по верхам, а в сердце-то заноза торчит, и вынуть ее невозможно». Потом он некоторое время топтался возле крылечка, в который уж раз обметая веником валенки, глядя на выплывший из-за горы месяц, на желтые тени возле заплота, где кобелек выжег дырки в привальном сугробе. «Вот ведь! В родной дом неохота заходить. Как это понимать дозволишь? Сухостой у Кольки в душе, потому все мимо пролетает и заботы его тревожат по большому. А чего деревня?! Мелочишка!.. Прижал к ногтю, как вошь!..»