Леонид Лушников - След заката

С колотьем в сердце, Матвей Егорович первым выскочил на крутояр, надеясь увидеть милую мазанку, приткнутую к косогору боком и утонувшую в вишневом раздолье. Но!.. На том месте редела пустошь. Торчали, как памятники, обгорелые столбы и полуразвалившиеся печные трубы. Одичалая вишневая непролазь да куртины высокорослой крапивы вперемешку с коноплей стояли стеной…

— Простор-то какой, Матвеюшка! — воскликнула Анна, козочкой выскакивая следом и подставляя радостное лицо ветру, дующему с низов. Но, увидев окаменелое лицо мужа, разом осеклась, словно поперхнувшись, схватилась за горло… И солнце сразу померкло, и Волга потемнела, словно перед бурей. Рыбак, сушивший на ветру сеть, заметил застывших от неожиданности людей, подошел и заговорил тихо, но с каким-то ожесточением:

— Прибрежную колчаковцы еще в девятнадцатом сожгли… А ты чей, парень? Что-то лик твой знаком?! Може, обознался?

— Ветров я!.. — выговорил с трудом Матвей Егорович.

— Вон че-е-е!.. Егора сынок! Побили, ироды, почитай, всю деревню! И старых и малых! А особо глумились, у кого в красных кто-то был… Пожгли… Постреляли… Райкомовцев всех перевешали. Батя-то твой председателем был у нас, — рыбак повесил голову. — Я-то уцелел случаем… В Самару за снастью послали. Вернулся… А тут! — Он взмахнул рукой, всхлипнул нутром и пошел к берегу.

— Где схоронили-то? — хрипло выдавил Матвей Егорович.

— А тут! — рыбак взмахнул рукой на стрежень Волги. — А тут! Погрузили тела на баржу и затопили. Покойники-то по Волге посля плыли. А кои остались внутрях баржи — так и лежат до се!..

Матвей Егорович с большим трудом оторвался от воспоминаний. Из груди вырвался тяжкий вздох. Задела душу долгая жизнь, полная всякого: плохого и хорошего. Он погладил седые волосы жены грубой ладонью. Та, разогнувшись, прижав валенки к груди, тихо спросила:

— Ты чего, Матвей?!

— Да чего-то вспомнилось разом, Аннушка! Как Сашку хоронили, как с моей смертью боролись, как на Волгу ездили, да и то, как нес тебя с первенцем в утробе по лугу… Ворковали, а чибисы так и заливались! И глаза у тебя были солнечные!.. Помнишь, Аннушка?!

— А как же! — Анна пристально поглядела в лицо мужа. «Болезнь его ломает. Вот и плывут на память разные случаи, — подумала она горько. — Да и я чахну, Матвеюшка! Помнить?! Как же забыть-то?!» Продолжала она уже возле печки, засовывая валенки на трубу: — Времечко убежало, Матвей! Чего уж теперь душу бередить разными воспоминаниями. А так все до капельки, до былиночки ясно, как будто седни все и было…

Она еще хотела что-то сказать, но в сенях громко затопотали. Послышались невнятные приглушенные голоса. Кто-то шарил в сенной темноте по двери, выискивая ручку. Анна испуганно проговорила, повернувшись к мужу:

— Кого это несет?!

Матвей Егорович сквасил губы и пожал плечами. Хотел уже подняться, но дверь с грохотом раскрылилась. Вместе с клубом пара в избу вначале ввалился Трифонов в распоясанном полушубке и весь в снегу, как Дед Мороз. А за ним тихо вполз Петр Семенович. Увидев грозный взгляд сестры, смиренно затих возле порога, роняя голову то в одну сторону, то в другую, осоловело окидывая избу.

— Господи! — схватилась за голову Анна. — Откель вас принесло?! Поморозились, поди?

— Скажешь!.. Чать не дети, — Трифонов, осклизаясь по полу в промерзших валенках и роняя комья снега на пол, поначалу выставил на стол сразу запотевшие бутылки, а потом, подцепив друга, квелого, как квашня, подвел его к лавке, уложил и, стрельнув черными очами, продолжил: — Здорова были!.. Ты отдыхай, Петя. Умаялся… Бычка зарезал и гуляю! Анюта, волоки закусь! Хотели зайти в профком за трешкой, да заблудились…

Матвей Егорович хохотал до слез. Анна, хмурясь, вытряхивала братца из полушубка, ругалась добродушно:

— Ну, балабожники! Треснуть бы вас по башке, может быть, поумнеете. Песок уж сыпется… А все гулянки. Старые алкаши! Ведра мало…

— Кто-о-о!?! Мы старые! — загремел на всю избу Трифонов. — Да нам еще молоденьких подавай! А-а-а, чего ругаться-то? Сейчас все пьют. Раньше я один страну пропивал, а теперь… — Он взмахнул клешнятой рукой и по-хозяйски утвердился за столом, кинув к порогу сначала валенки, а потом полушубок. — Давай, болезный, двигайся, — махнул он Ветрову рукой. — Вот тяпнешь стаканчик, и вся твоя хворь улетит к едрене-фене! Как говорят: не пьем, а лечимся, не через день, а каждый день, и не рюмками, а чайными стаканами…

Хохоча над прибаутками, Трифонова, Ветров сел к столу. А Трифонов продолжал уже серьезно, наклонившись к столу и вращая белками больших глаз: