Леонид Лушников - След заката

Горластая Марфа, любившая своего мужа до большой ревности, многое прощала ему, сносила молча обиды и побои. И успевала урывать из получки деньгу, но копила не за образами да под матрасом, как многие на селе, а в Темирязевской сберкассе. Книжку на предъявителя она хранила в иконе Святой Богородицы, отмыкая с обратной стороны подложку. «Силушка-то у Корниловича не вечная, — думала она, делая очередной тайный от мужа вклад. — Утекают денежки-то беспризорно, как водица. А тут на старости лет подмога!»

А старости Трифонов, как казалось, совсем не ждал. Да и не трогали его пока никакие болезни, хотя годки торопливо бежали под уклон, словно с гор ручьи. И как-то незаметно для себя и для селян перескочили за седьмой десяток. А он все гулевал и купался на Крещение в проруби. «Пора бы уж утихомириться мужику, — поговаривали родные и знакомые. — Годки уж!» А он еще больше бахвалился, не ждал горя ни с какой стороны. И вот!..

Невероятными стараниями мужа, Марфа сумела протянуть всю зимушку и ушла из жизни под Троицу, когда луга кроются звоном кос, песнями косарей и бабьими цветными косынками. Умирала она тяжело и долго. До самой кончины была в ясном уме, полном сознании. Говорила-говорила, впадая в легкое забытие. Чувствуя, что близко косматая, напоследок попросила мужа вынести ее за ворота монастыря на луговину, еще не тронутую косами монахов и монахинь. Цветущая пахучим клевером лощинка сбегала косо к берегу Бересени веселым разноцветьем.

— Душно мне в келье, Корнилович! Хочу на солнышко глянуть в последний разок!

— Да ты чего, Марфушка?! Живи, а?!

— Неси!..

Трифонов впервые нес на руках жену, легкую, как перышко. И сердце обручем каленым сковали жалость и раскаяние, что вот не так любил! Суров был… Дышал он тяжело, словно надсадился под тяжестью горючих мыслей, выбивающих слезу…

На горячем песочке, под неусыпным солнцем боль куда-то ушла и потянуло в сон. Трифонов нарвал цветущего клевера охапку, положил ей в беспомощные руки.

— Подыши клеверком, Марфушка! — прошептал он горячо.

Марфа погладила нежно небритую щеку мужа, склонившегося над ней, и прошептала:

— Принеси мне, Корнилович, Бересеньской водицы. Испить хочу!.. В ладошках… Помнишь, как ты поил меня, когда любились еще не женатые?!

Трифонов вспомнил, но выговорить ничего не смог, а только кивнул головой. Спазма сжала горло мертвой хваткой.

— Иди!..

Марфа с тоской смотрела в широкую спину мужа сквозь постепенно наплывающую на глаза темноту. Мысли отрешились от сознания, но что-то важное, недосказанное в этой жизни, еще ворошилось в закоулках. Вот на темном-темном занавесе вспыхнула яркая звездочка, словно путеводитель во мраке. Марфа вскрикнула коротко, как подраненная гусыня, и улыбнулась в последний раз не болезненной улыбкой, а ликующей, солнцу… реке… горам и всему белому свету…

Трифонов не слышал этого слабого возгласа и вернулся не спеша к Марфе, неся в широких ладонях душистую июньскую воду, сочившуюся сквозь пальцы хрустальными каплями…

В Бересеньку Трифонов приехал из монастыря на второй день к вечеру после скромных похорон жены, где кроме монастырской братии никого не было. Деревня уже окунулась в закатный туман, наплывающий в улицу из Айгирского горла белым валом. Тишина встретила его в собственной усадьбе. Двор был как выметен. В углу осиротело стояла «Победа», подаренная ему правительством за труды. Скотину хозяин свел в монастырь еще в прошлую осень, как только Марфа слегла. За мебелишкой, скроенной по-старинному любовно своими руками, должен приехать Леднев из Светлого, родственник по жене, а мелкую утварь решил раздать соседям. Перебирая старый кованый сундук, доставшийся еще от деда, в котором хранились разные документы, почетные грамоты, алые ленты стахановца лесного дела с прикрепленными к ним орденами и медалями, Трифонов надолго задумывался над каждой, вспоминая по сверкающим эмалью и золотом наградам свой путь в жизни, порой трудный, в корявых изгибах, но счастливый. «Куда все деть? — гадал он. — Иконы заберу, ну а это не потащу же в келью?»

Только сейчас, сидя на венском стуле, Трифонов сполна осознал свое сиротство. Жалость к потере всего, что было, вспыхнула с тоскливой силой и стало душно в просторном доме, где еще не покрыла паутина рук хозяйки в занавесках, подушечках и кружевных накидках. Так разукрашивать избы могут только деревенские бабы.

Побродив по дому, Трифонов тщательно собрал в мешок вещи из сундука, снял со стены иконки, связал их бечевкой и вышел во двор. На него снова глянули распахнутые двери сараев, успевшие за это время выдохнуть скотиний дух, оставив лежалый запах застарелого сена. Солнце косо бросало последние лучи сквозь щели в заборе на утрамбованное подворье, выглядевшее мрачно и стыло. «Чуть больше полгода прошло, а все уже начало покрываться тленом, темнеть, как в могиле, — думал он, закрывая ставни, лишая света жилье. Потирая саднившую грудь, он со страхом вдруг осознал, что все уже утеряно, не будет у него больше дома. Бересенька останется на месте, будет глядеть в светлые воды реки, а его ждет другая жизнь, над которой он никогда не думал и не гадал. — И остаться не могу!..» — глубокие рыдания сотрясали большое тело.