Леонид Лушников - След заката

— Чего ты сказал секретарю? — полюбопытствовал Алексей.

— А ниче! Охломон он…

— Не заводись, батя, — остановила отца Катерина. — Ешь, а то щи простынут. Он же и отнял, чтобы потом вылупиться перед всеми…

— Ты-то чего в политике разбираешься?

— Да уж не лаптем щи хлебаем, — подлила масла в огонь Зоя. — Все они одного поля ягодка…

— Да вы! — Петр Семенович бросил ложку, закостылял к двери, на ходу хватая с вешалки телогрейку. В проеме замер: — Вот придет Андропов! Он кагэбист! Выведет всех на чистую воду… Возьмет кое-кого за тепленькое местечко!..

Дверь всхлипнула от удара. Алексей, пригнувшись к столу, смеялся. Зоя морщила высокий лоб, сверкала взглядом озорно, приговаривала:

— Давно батя у нас так не заводился. Горит весь!

Петр Семенович, поостыв на ветру, взялся было подчищать от свежего снега дорожку к калитке. Снег пушисто высвечивался в ноябрьской темноте, играл в отсветах окон серебристо. Дойдя до калитки, он приметил сизый дымок из трубы Трифоновых, обрадовался: «Корнилович вернулся. Пойду узнаю, как там Марфа, а заодно покалякаем о событиях».

А снеговая стена становилась все непроницаемей, покрывая неровные шаги Березина, пересекавшего наискосок улицу, охапками…

В избе еще пахло холодом, но Трифонов сидел за столом в одной рубашке и закусывал водку луковицей с хлебом.

— О-о-о, сосед! — образовался он. — Садись!.. Чем богат… А то один, как бирюк! Приехал вот!..

Обнялись. Сели. Трифонов наливал другу в стакан, по-бирючьему супился, как-то тягостно сник после радостной встречи. Петр Семенович, прежде чем взяться за стакан, проговорил:

— Не намечал я ноне выпивку. Как там Марфа? Трифонов поднял опечаленные глаза, уже вдоволь захмелевшие.

— Плохо! Надежи нет!.. Профессор один сказал. Пока лечат, — коротко отчеканил он. — Давай выпьем, что ли, за ее здоровье! А то ведь я никогда за это не пил. — Он всхлипнул, но тут же оправился. — Жизню прожил с ней, а вот здоровья не обещал! Как понимать?! Грех это али нет?

— Все мы грешны… Ты-то в бога никогда не верил…

— А я окромя сталинских дел ни во что не верил. Сейчас, там, в больнице, попризадумался, Петя. Я все прошел… Вот так! Но тем делам я верен, потому что сам их вершил! Выпьем!

А две недели спустя после этих событий в Бересеньке появился Николай Петрович Березин, пополневший и обласканный властью. Петр Семенович, забыв все обиды, приткнулся к плечу сына.

— Ну вот и встренулись, Коля! — прошептал он слезно.

Николай Петрович Березин проснулся еще затемно, но вставать не хотелось. Давно он не купался в домашней сонной одури, беспечной и не скованной заботами, борьбой. По дому обычная утренняя колготня: снуют шаги, хлопает дверь, сдержанный говор — все это сочилось сквозь тонкую дверь спаленки, куда его уложили, как великого гостя, на большую перину. В передел звуков вплетался бешеный визг поросенка из сарая и тут же оборвался, как отрезанный. «Алексей ударил! — промелькнула короткая мысль. — Он и раньше бил точно в сердце!..»

Вчера посиделки и толкования о жизни затянулись далеко за полночь. Дотошно перелопачивали времена с того дня, как вернулся с фронта, словно альбом с фотографиями. Посмеялись над первой любовью Николая Петровича, над тем, как перся пешком из Плакучки… Да мало ли!.. Отец поначалу стеснялся вытащить из-под пола четверть самогона, плохо очищенного и вонявшего сивухой, но после того, как кончился коньяк, привезенный сыном из столицы, хлопнув в ладоши, проговорил:

— А нехай партейные боятся, а нам с бабами нечего! — Петр Семенович самолично выволок посудину, водворив ее на стол, продолжал, не обращая внимания на переглядки домашних: — Алешку в Яре чуть за кружку пива не посадили… Кагэбэшники там с мильтонами ярятся. Гонют народ!.. Для че же варят?! За водкой, как за хлебом в войну… Срам! Погоди, доживем еще до че-нибудь…

— Ты, батя, такие речи кончай базарить! — строго проговорил Алексей. — Времечко суровое. Николай Петрович не даст соврать.

— Верно! — подтвердил тот.

— Да я и сам не дурак, вижу по телику. А Катька все жучит: «Белены объелся… белены объелся!» — проворчав, Петр Семенович вытащил деревянную затычку, начал разливать пахучую влагу бережно. — Чать, сынок-то не продаст нас?!

Вспоминая ночные разговоры, Николай Петрович потянулся, подумал горько: «Да закручиваются гайки похлеще, чем в сталинские времена…» Как-то сразу всплыли те годы, когда Брежнев был еще жив, но бездеятелен, а Андропов уже раскачивал страну, пугая чиновников, распустившихся в безвластии, новой чисткой, пожалуй, самой громкой после сороковых годов. Дотянулся он и до минлеспрома. Многие департаменты стали худеть, как будто ветром сдувало чиновников со своих насиженных за долгие годы мест. А слухи секли, словно топором. Все сильнее замелькал страх после смерти «серого кардинала» Суслова, который, говорят, сдерживал порывы подступавшего террора. Стеной пошли самоубийства высоких чиновников. Люди шептались с опаской о беспределе близких родственников Брежнева. Дыма без огня не бывает! Золотишко-то и бриллианты уплывают из государственных карманов неизвестно куда. Говорят знающие люди, что верхушка из царской посуды жрет! Из Эрмитажа вывозят… Монархии захотелось!»