Леонид Лушников - След заката

За стеной взвыл стартер, а потом взахлеб зарокотал мотор стоявшего в проулке трактора, который ставит Боровой на ночь. «Клапана шалят, — машинально подумал Николай Петрович и ухмыльнулся. — Еще не забыл…»

В зале его встретила заспанная Катерина, несшая на животе большой эмалированный поднос, полный замороженных пельменей.

— Ты чего, Коля, вскочил? Отсыпайся… Поди, в Москве-то не до сна было? Там, говорят, все куды-то бегут…

— Верно! — улыбнулся он, целуя сестру в пухлую щеку. — А я привык издавна рано вставать.

— Помню… Чуть свет и уж в Междуреченск…

Из-за кухонной цветастой занавесочки выплыла Зоя.

Со смешинкой на глазах, она щурилась на пополневшего в столице деверя, невольно сравнивая его с тем бравым парнем, таскавшимся за ее юбкой и даже сумевшим соблазнить ее на любовь. От нее шло какое-то пахучее тепло, разжигающее чувство, да печным дымом. Давно уж готовили на газу, но ныне отец, отстоявший свое сокровище, когда Алексей собирался ее разобрать по кирпичику, настоял, желая угодить сыну:

— Холостая еда на газу! — рычал он на женщин. — Из загнета к вечеру щи, как конфетка! И жаркое на поду…

Зоя повела крутым плечом и, пряча в синих глазах лукавинку, спросила:

— Как в родном доме-то спалось, Николай Петрович?

— Как в раю! — воскликнул он, широко улыбаясь и глядя на Зою испытующе. Жар, как и в молодости, плеснулся в лицо. Ведь были женщины, которые с готовностью разделили бы с ним и хлеб, и кров. Ан нет!.. Засела в душу, как заноза, женщина, похожая на подсолнух, с васильковыми, какими-то завораживающе бездонными глазами. «Вот и Сашка перед ней не устоял», — подумал он коротко, шагнув за перегородку, где стоял умывальник. Катерина подала ему чистый рушник, хлопнув ладонью по широкой спине, озорно сказала:

— А ты, как медведь к осени, наел калган. Многовато, братишка, жирка накопил на сдобных хлебах!

— Растает на новой работе! — угрюмо отозвался Николай Петрович, не любивший разговоры о его полноте.

— Ну-ну!

Николай Петрович костюм надевать не стал, а облачился в джинсы и свитер. Затягивая на поясе ремень, думал, как сказать отцу о новом назначении. Вчера он промолчал, зная, что отец не любит высокие посты. Такой уж характер. Всю жизнь он старался придержать детей возле себя, чтобы жить большой семьей. «У тебя, батя, и так полон дом людей! — говорил отцу, бывало, Александр. — Все мы рядом…» Петр Семенович недовольно поджимал губы, сдерживая раздражение, помалкивал, а только розовел щеками.

После завтрака Николай Петрович, накинув на плечи черную дубленку, приобретенную в спецмагазине, вышел во двор. Под подошвами ботинок весело хрустнул снежок, тронутый легким морозцем. Отец с Алексеем загружали на ручные санки свиную тушку, чтобы обмыть ее на холодной стремнине. Николай Петрович сунулся было помогать, но отец отстранил его:

— На те шуба, как на барине. Не пачкайся… Поди, стоит-то деньгу?

— А-а-а, для чинов копейки! — усмехнулся Алексей. — Ты, батя, на такую дубленку за жизнь не накопил…

Петр Семенович крякнул, а Николай Петрович перевел неприятный для него разговор на другую тему:

— Что-то Трифонова не видно? А то ведь он издали выпивку чует. Живой он?

— Он-то живой, — отозвался отец, раскрывая калитку. — А вот Марфа болеет. Возил в Междуреченск. Денег кучу истратил, а все бестолку. Не помогли профессора. Отвез по ее просьбе в монастырь. Говорят, там бабка-монашка все болезни излечивает. Ну и он с нею рядышком обитается. Даве приезжал на день. С Алексеем Сталина поднимали в грот. Сходи, посмотри.

— Какого Сталина?! — вздернул брови Николай Петрович.

— Какого! — усмехнулся Алексей. — Помнишь, как все искали бюст вокруг Айгира? Так вот. У Трифонова он во дворе спокойно полеживал. Ха-ха-ха! Спер он его средь бела дня! Ну а недели две назад мы его в грот поставили, а тропку к нему разрушили за собой. Теперь его не достать. Разве пушкой!.. Седни не видно, — Алексей махнул рукой в рукавице в сторону утеса, занавешанного пыльной изморосью. — Сходи, посмотри.

Тушку опустили на толстой веревке в прорубь. Вокруг женщин крутился кобелек, пытаясь ухватить требуху, хотя глаза уже подернулись сытой поволокой, а живот был туго набит обрезями.

— Пошел, Полкан! Рухнешь в прорубь, — гнал его Алексей.

Николай Петрович, внимательно оглядев деревенскую улицу, тронулся к утесу. Любопытство толкало его вперед. С детства помнил он эту темную нишу в скале на большой высоте, прикрытую сверху каменным козырьком, похожим на клюв хищной птицы, доступную только самым отчаянным пацанам, с каждым шагом рискующих сорваться с сорокаметровой высоты на валуны бушующего порога. Протоптав в свежем снегу дорожку к краю порога, Николай Петрович долго смотрел на грот, где вырисовывался бюст Сталина, припорошенный у основания белью. Бросились в глаза перемены в стенной глади утеса. Карнизик, шедший наискосок к гроту, хрупкий и еле-еле державшийся, был обрушен начисто. «Поработали! — усмехнулся Николай Петрович. — Теперь его взять трудно!..»