Сэмми Гронеманн - Хаос

Столь же разнообразную мешанину из высокопарной этики и шутовского фарса представляли собой многочисленные комментарии Мойши Шленкера и даже малыша Якова, желавшего блеснуть ученостью. Даже Ривка время от времени кидала подходящую реплику. Само бытие этих людей, казалось, являло собой, как и Агада, окаменевший осадок многих времен и судеб.

— Что значит написанное здесь, — вступил Яков. — «Если бы Он приблизил нас к горе Синай, но не дал бы нам Тору, нам было бы достаточно»? Как это «достаточно»? Чего бы мы тогда делали на горе? Тупо стояли как бараны?

Хайнц с беспокойством посмотрел на хозяина, не рассердится ли тот на такое, как ему показалось, непочтительное отношение к священной книге? Однако Мойша Шленкер одобрительно покачал головой и обратился к Ривке:

— Ну-ка, дочка! Хороший вопрос! Ответь ты: что бы мы делали, приведи нас Господь на гору и не дай нам заповедей?

Ривка зарделась, неуверенно заглянула в Агаду и вдруг живо воскликнула:

— Знаю! Сами добыли бы! Из облаков достали!

Мойша довольно улыбнулся и снова обратился к текстам:

— «Если бы Он дал нам Тору, но не ввел бы нас в страну Израиля, — нам было бы достаточно».

Потом Агада надолго застряла на описании казней египетских. И когда все десять были перечислены, каждый взял свой бокал и пролил на стол по десять капель. «Совсем как на классических пирах средневековья», — подумал Хайнц, принося жертву из удобного полулежачего положения. А Мойша Шленкер объяснил смысл обычая:

— Мы не должны предаваться радости, ведь погибли люди. Гостями мы были в стране египетской, и пусть тамошние обитатели преследовали нас и притесняли, но Тора учит вспоминать их без ненависти. Гостями были мы в их стране!

Мало-помалу продвинулись до опустошения второго бокала, тут-то и началось пиршество, сопровождаемое причудливыми действиями.

Сначала Ривка обошла стол с миской, кувшином и полотенцем, и каждый тщательно омыл руки, а хозяин сказал особое благословение. Потом глава седера придвинул к себе большое блюдо с множеством диковинных кушаний и начал раздавать с него: в первую очередь мацу — хлеб бедности, затем горькую зелень — символ горькой жизни рабов, коричневатую кашицу из яблок и миндаля в память о тяжком труде над глиной и кирпичом, после снова редьку между двумя пластинами мацы. Пришел черед, в сущности, не предусмотренному каноном, но повсеместно подаваемому в этот вечер крутому яйцу с соленой водой, после него — знаменитая фаршированная рыба, суп с соблазнительными клецками из мацы и другие достижения восточной еврейской кухни. Разговоры за столом становились все непринужденнее, настроение царило радостное, что для Хайнца стало новым сюрпризом, и не малым. Снаружи поджидали смерть и разбой, каждую минуту мог разразиться погром, а здесь, в доме, все дышало таким миром, какого он не знал за всю свою жизнь. В его родительском доме он никогда не чувствовал себя столь умиротворенно и уверенно. Там постоянно ощущались подспудное беспокойство, душевная суета. В Берлине никто не мог с полной отдачей насладиться моментом, сполна вкусить радость или страдание и вообще дать завладеть собой любому чувству — что-то неведомое будто беспрерывно гонит и идет по следу. Если у этих людей есть внутренняя родина, то он, Хайнц, вечно неприкаянный, вечный изгнанник.

Не считая хозяйки дома, которая едва ли молвила пару слов, Хайнц долго был самым молчаливым на празднике. Другие видели, что в нем происходит какая-то потаенная работа, и не докучали ему. Но постепенно, после того как Яков красочно расписал их сегодняшнюю прогулку по городу, Хайнц тоже разговорился, и его картинки из берлинской жизни произвели настоящий фурор. Мойша Шленкер принялся аккуратно расспрашивать о еврейских делах в Берлине, так ли справляется там Песах, как здесь, и сконфуженному Хайнцу пришлось признаться, что он в этих вопросах некомпетентен.

— Я знаю только, — пробормотал он, — особенно из моих школьных времен, что евреи, которые еще соблюдают законы, дрожали перед наступлением этого праздника. Они пропускали уроки, позже рабочие дни; из-за того, что в это время запрещалось пользоваться транспортом, им зачастую доводилось бегать пешком на огромные расстояния, и вообще забот и хлопот в эти дни было в десять раз больше обычного.

— А радость выполнения мицвот, разве ее они не познали? — печально спросил Мойша Шленкер.

Потребовалось немало усилий, чтобы Хайнц смог уяснить значение этого слова, но и найдя ему перевод: «приказание, предписание» или даже «всякое доброе дело» — он лишь смутно угадывал смысл, который вкладывал в него Мойша Шленкер, говоря о «радости мицвот». Но слово запечатлелось в его памяти, и Хайнц наивно предположил, что в нем содержится ключ к некоторым тайнам.