Сэмми Гронеманн - Хаос

— Любите страну, где вас преследуют, лишают прав, убивают?!

— Да, считайте, что так! Я люблю русский народ с его сердечностью, добротой и мечтательностью. Люблю широкие степные просторы, люблю их песни и их поэтов, люблю историю России и ее надежды. Я верю в ее будущность, верю, что она освободится от ярма царизма, верю, что сохранит лучшее для человечества. Ценности, о которых вырождающийся и пресыщенный Запад даже не подозревает и которые Россия однажды предъявит ему, когда он обанкротится.

— Ну, вы просто адептка русского патриотизма! — умиленно посмотрел Хайнц на свою спутницу, раскрасневшуюся от прилива патриотических чувств, которая сейчас заступала на вахту самообороны от тех же русских. — Вот уж и помечтать не мог! Встретить бы в Германии хоть одну девушку, которая с такой любовью говорит о немцах! Вы так верны своему народу!

— О чем вы?

— Я говорю, что удивлен натолкнуться на столь патриотично настроенную русачку!

— Русачку? Боже, вы не так меня поняли! Я не русская, я — еврейка!

— Но ваша родина…

— Моя родина Палестина! Я усвоила с колыбели, что оттуда мы пришли, туда и уйдем. В десять лет я завела копилку, в которую опускаю каждую сбереженную копейку на Палестину.

— Чтобы выкупить землю у Турции? — не удержался от язвительного замечания Хайнц.

— Будет вам потешаться! — укорила его Ривка. — В сотнях тысяч домов есть такие копилки. А главное, несгибаемая воля миллионов людей, чьи дети сызмальства отказываются от сластей, чтобы внести свой вклад в общее дело. У меня, например, вполне личное чувство, что Палестина принадлежит мне мне по праву.

— А как же с Россией?

— Разве человек не может равно любить отца и мать? Я вовсе не воображаю себе, что в моих жилах течет русская кровь, если я люблю Россию и чувствую тесную связь с ее народом. Когда девушка выходит замуж, она же не порывает со своей семьей!

— Перед отъездом из Берлина мне пришлось поучаствовать в одном из сионистских собраний. Там поднимался вопрос, являются ли евреи народом, и…

— Что за чушь? Являются ли евреи народом? А кто они тогда?

— Ну… у нас в Германии… их держат скорее за религиозную секту…

— Что, все евреи Германии так уж религиозны?

— Не сказал бы. Во всяком случае, под «народом» у нас понимают… Определить непросто… По крайней мере, всегда можно сказать, немец это или русский!

— Всегда? Сказать? А как быть с евреями? Такой тип вроде не свойственен ни одному западноевропейскому народу?..

— Ну… Нет же страны…

— Страны нет. Нет и других вещей, которые облегчают существование, как у других народов. Но мы же сохранились как народ! Ни один другой не претерпел таких испытаний силы и жизнестойкости. Не знаю, что понимают ваши ученые под термином «народ», скажу лишь одно: если спросят, что такое народ, в качестве примера я привела бы наш народ — единый народ, еврейский народ!

Хромоножка, попавшийся им навстречу, шепотом обменялся с Ривкой парой фраз. Ривка вскоре нагнала прошедшего вперед Хайнца.

— Пока что в городе все спокойно, — и ответила на его недоумевающий взгляд: — Я только что сменила патрульного. Вон там, наверху, ваша гостиница. До свидания. До встречи на вашем первом в жизни седере!

Ривка пожала ему руку. Проходящий мимо полицейский чин при полном параде, вроде как вышедший из гостиницы, одарил Хайнца неприязненным пристальным взглядом, коротко кивнул Ривке и прошествовал дальше.

Ривка нервно закусила губу:

— Знаете, кто это был? Пристав Куяров, организатор погромов!

— «Вот хлеб бедности нашей, который ели отцы наши в земле египетской. Каждый, кто голоден, пусть придет и ест. Каждый, кто нуждается, пусть придет и участвует в пасхальной трапезе. В этом году — здесь, в будущем году — на Земле Израиля. В этом году — рабы, в будущем году — свободные люди» [15] Начало Пасхальной агады, сборника молитв, благословений, комментариев к Торе и песен, прямо или косвенно связанных с темой исхода из Египта и ритуалом праздника Песах. Чтение Пасхальной агады — обязательная часть пасхального седера. — Примеч. ред. .

Хайнц Ленсен удивленно озирался, время от времени трогая шелковую шапочку на голове, чтобы убедиться, что не спит. Неужели это он, референдарий Берлинского апелляционного суда с Маттейкирхштрассе, еще незадолго облаченный в мантию секретаря судебного заседания, раздающий протоколы и компилирующий заключения, он, член престижного клуба на Ноллендорфплац, близкий друг благородного старины Тили, привилегированный член корпорации «Росвитания», теперь сидит в Борычеве за столом Мойши Шленкера, уставленным старинными серебряными приборами и странными кушаньями?! Сидит? Нет, возлежит на мягкой скамье, сложенной из двух стульев и доски, застланной мягкими одеялами, подпирая голову левой рукой, утопающей в подушках. Напротив на таком же ложе покоится хозяин дома, сегодня схожий с арабским шейхом. Он облачен в белоснежное одеяние без пуговиц: длинную вязаную хламиду, поддерживаемую белым шнуром вместо пояса; на голове — объемный белый колпак вроде тюрбана с серебряной вышивкой. По правую руку от хозяина восседает госпожа Шленкер, из-под большого белого чепца выглядывает темный парик. Слева от отца и справа от Хайнца сидит Яков в черной шапочке, по другую сторону, между гостем и матерью — Ривка, смуглая кожа которой, смоляные волосы и карие глаза, оттененные белыми одеждами, напоминают восточные сказки. Перед каждым лежит Агада, маленькая еврейская книжица, без которой не обходится пасхальный ритуал. Хайнцу была предназначена особая — новая, в роскошном переплете Агада, присланная Йослом из Берлина к празднику. Снабженная немецким переводом к древнееврейскому тексту, она позволяла несведущему гостю следить за торжественным ритуалом.