Сэмми Гронеманн - Хаос

Ривка проводила Хайнца за порог и показала, в какую сторону идти к гостинице. Он поймал ее руку и после некоторого колебания жарко прошептал:

— На прощание. Возвращаю мой долг. Помните обо мне!

Крепко сжав ее запястье, он ловко надел на тонкий палец прелестное маленькое колечко и стремительно зашагал прочь, пока она не оправилась от изумления. Он чувствовал себя на удивление свежо и молодо и нисколько не стыдился своего поведения, так разительно противоречащего стилю Маттейкирхштрассе и Штюльп-Зандерслебенов.

Ривка стояла на крыльце и задумчиво вертела колечко на пальце.

Ясная звездная ночь спустилась на землю. Вдалеке горланили громилы Куярова.

— Твой душка Магнус, Эльза, на сей раз показал себя с нехудшей стороны, — благодушно сообщил Ленсен, сидя за завтраком в кругу всей семьи, за исключением Хайнца, и перелистывая утреннюю почту. — Остерману теперь гарантирована стипендия. Заключение Магнуса вполне себе подобающее. Можешь через барона сообщить своему протеже, дорогая!

Фрау Ленсен расцвела:

— Ну, наконец-то! А то перед людьми стыдно, как все затянулось! И что этот Магнус вообще себе позволяет! Сегодня в полдень я встречусь с баронессой в Комитете по закупке назидательной литературы для армии и флота, там и обрадую ее. Что пришло с почтой? Есть что-нибудь от Хайнца?

— Только печатные материалы, — ответил председатель ландгерихта, просматривая брошюру. — Здесь тезисы Петербургского конгресса. Какая насыщенная программа! Им придется постараться, чтобы провести все это между обедами, приемами и выставками. «Теория прогресса, международная борьба с торговлей живым товаром, увеличение штрафов за шантаж…»

— Не переутомился бы Хайнц! — глубокомысленно изрекла фрау Ленсен.

— Не волнуйся, — рассмеялся господин председатель. — По крайней мере, уж точно не на заседаниях конгресса. Насколько я знаю нашего сына, он скорее займется светлой стороной ночной жизни Петербурга, чем темными сторонами человеческой жизни. Да, мне в юности так не везло, никаких международных конгрессов. Очутись я в Петербурге, непременно выступил бы!

Он отодвинул бумаги и с воодушевлением налил себе новую чашку кофе.

Фрау Ленсен удивленно посмотрела на мужа:

— Может, напишешь Хайнцу, что у тебя есть сказать? Было бы замечательно, если его выступление занесут в протокол. И потом, жаль, если твоя полезная идея не найдет применения.

— А так она осталась бы в семье! — подколола Эльза. — Папа, а правда! Хотелось бы мне посмотреть на Хайнца — светило юриспруденции! «Слово предоставляется референдарию Хайнцу Ленсену из Берлина…»

— Еще чего не хватало, — буркнул председатель. — Уж лучше пусть обойдет все ночные клубы Петербурга, чем откроет на конгрессе рот и в своей парадоксальной манере окончательно загубит себе карьеру!

— Заявлением твоей идеи?! — притворно ужаснулась Эльза. — Она такая бунтарская? Растишь из сына подрывной элемент?

— Именно! — господин Ленсен в приподнятом настроении намазал себе бутерброд. — Думаешь, откуда у мальчика такой ершистый нрав? Я выпестовал. Во мне сокрыты целые залежи зажигательных смесей. Так что порой ощущаю почти непреодолимое желание вскочить и покрутить все вокруг.

— Что ты такое говоришь! — испуганно воскликнула фрау Ленсен и отодвинула кофеварку подальше от своего благоверного.

— Ну, папа, ты даешь! — захлопала в ладоши Эльза. — Так держать, и я на твоей стороне! Чем еще удивишь?

Она была так заворожена, что думать забыла о газете, которую вынула из бандероли и все еще держала в руке.

— Да, так вот, — не без самодовольства похвастался Ленсен и встал из-за стола размять ноги. — Мои собственные детки держат меня за исключительного филистера, за крючкотвора и усердного прусского чинушу. В определенном смысле так оно и есть, именно такую роль я и представляю. А ведь и я был другим, когда-то я был в некотором роде…

— Евреем, — подсказала Эльза.

— Эльза! — прикрикнула мать.

Ленсен на мгновение потерял нить мысли.

— …был молодым, — закончил он рассеянно, слегка обиженный бестактностью дочери. — Впрочем… пожалуй… все равно! Я хотел сказать другое, вот: на последних судебных каникулах мне пришлось исполнять роль судьи по уголовным делам в Моабите, тогда-то во мне по-настоящему взыграло. Думал, взорвусь прямо в зале, посреди процесса — пришлось жестко брать себя в руки. Каким гнусным ремеслом мы занимаемся! Какую дурацкую комедию разыгрываем! К счастью, ничего такого я не отколол и не выпалил, а судил дальше от имени королевского права, защищая алтарь и отечество. Но, по меньшей мере, я никогда не воображал себе, что каторжной тюрьмой можно повысить мораль и нравственность!