Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Маруся устраивалась на своем привычном месте, я ворошил ее волосы:

— Классная прическа. Лучшая на курсе.

— Не трогай, — она встряхивала головой. — Что я, собачка, что ли?

Потом мы стали встречаться и после ужина. Гуляли в сумерках по проселку, по скользким лесным тропинкам, изредка целовались, но больше говорили. Однажды я пересказал ей сюжет «Повести о первой любви» Владимира Соловьева, как будто бы все это произошло со мной несколько лет назад. В переживания героя было немного подмешано из наших отношений с Ириной, но весь антураж сохранен книжный, среднеазиатский: «Утром муэдзин на серебряной нити голоса поднимает солнце из-за края земли, в полдень голос муэдзина густ и меден, как труба, вечером муэдзин на серебряной нити голоса опускает солнце за край земли…»

Через несколько лет я скажу Марусе, что собираюсь махнуть в Среднюю Азию, страсть как хочется посмотреть на барханы и минареты.

— Так ты же там жил, — удивится она. — Помнишь, в колхозе рассказывал.

— Это я тогда тебя охмурял. Не был я в Средней Азии.

— Ну, ты даешь! А я ведь поверила. Митя, тебе обязательно нужно написать историю этой любви. Все так здорово!

Пришлось признаться в том, что она уже написана, к сожалению, не мной.

Сельскохозяйственная эпопея подходила к своему концу. Всем уже до чертиков надоели картошка, мятые ведра, грязные мешки, тюфяки, набитые сеном, непросыхающая обувь, хитрован-бригадир, жалевший своих односельчан и поэтому отправлявший на дальние поля только нас, студентов.

Однажды утром начался сильный дождь. На работу решили не выходить. Начальство уговаривать никого не стало, и так было ясно, что трудовой подвиг для многих обернется простудой, ведь просушивать мокрую одежду нам было негде. После завтрака все как один решили отоспаться, пообедали без аппетита и опять объявили тихий час. Я поворочался минут пятнадцать на жестком лежбище — не спалось, вышел на крыльцо. Небо стало проясняться, дождь чуть накрапывал. Осторожно поскребся в дверь к девчонкам. Маруся лежала у окна, читала книгу.

— Тебе чего?

— Пойдешь со мной в церкву?

Я нарочно сказал «по-деревенски».

— Зачем?

— Венчаться. Зачем же еще?

— Так ведь дождь.

— Уже перестал.

— Подожди тогда, я сейчас…

Старая каменная церковь, которую давно хотелось посмотреть, стояла на горе километрах в двух. Мы прошагали их, горбясь от мороси. Вблизи храм производил впечатление еще большей заброшенности. Отвалившаяся штукатурка обнажила кирпичную кладку. Дверь была закрыта на висячий замок, окна заколочены досками, я отодрал три или четыре, подтащил слегка подгнившую тесину, один ее конец втоптал в землю, второй положил на подоконник и помог Марусе добраться до проема окна, потом залез сам.

Весь пол внутри был поделен горбылем на клетки, и в этих загородках лежал, подсыхая, горох; тут же стопкой метра в полтора были сложены чистые мешки.

По щербатой лестнице мы поднялись на колокольню, там висел большой колокол.

— Брякнем, — предложил я. — Бригадир прибежит, а мы ему скажем, чтобы не жался и привез завтра на поле вот эти мешки, потому что разлуку с полями мы решили отметить стахановским рекордом.

— Да ну тебя. Пошли отсюда. Холодно.

Мы спустились в церковь.

— Припасы-то охраняются, — сказал я Марусе и показал на «всевидящее око» — огромный глаз в треугольнике, изображенный над алтарем.

— Какой жуткий, — Маруся поежилась.

— Он напоминает о заповеди Божьей: «Просящему у тебя дай…»

Я некогда читал евангелие и любил при случае щегольнуть цитатой.

Она коротко и как-то странно взглянула на меня.

Я бросил на зеленовато-желтую кучу гороха несколько мешков, подумал, что жестковато будет, и свалил целую кипу, лег.

— Хочу узнать, что чувствовала та неженка-принцесса.

Маруся постояла-постояла и прилегла рядом. Я поцеловал ее в висок и неожиданно для себя начал медленно раздевать.

Раздел.

Вообще-то было прохладно.

Протянул Марусе фуфайку.

— Возьми ночную рубашку. Модный крой на ватине. Северный вариант.

Она лежала, стянув фуфайку на груди, а я стоял перед ней на коленях, как провинившийся школяр, поставленный на горох.

Мне мешало «всевидящее око». Оно буравило спину. От этого взгляда холодел затылок.

Мелькнуло: «Вот так с шутками-прибаутками и сломаю девке жизнь… Или ничего, оклемается? Нет, не оклемается. Не ищи оправданий».

Наклонился, поцеловал ее сжатые на полах фуфайки пальцы и вышел на лестницу.