Валерий Верхоглядов - Соло для одного

В перерыве между лекциями ко мне подошла Верочка Збруч, давнишняя пассия нашего барда, хмуро буркнула: «Митька, уйми свою дылду», — и выложила все как есть.

Дома у нас произошел тяжелый разговор. Как и большинство молодых женщин в подобной ситуации, Лена себя считала абсолютно правой. Это меня взбесило, наговорил много глупостей. В тот же вечер, хлопнув на прощанье дверью, Лена ушла к родителям. После сессии она уехала к родственникам, а меня позвали в молодежную газету — в пору летних отпусков там остро ощущался недостаток репортеров. В середине августа я собрал свой рюкзак и на заработанные деньги отправился в Новгород, побродил там по белым храмам, полюбовался кремлем и древними палатами, искупался в холодном Волхове и махнул в Псков, а оттуда на автобусе в Пушкинские Горы.

Турбаза располагалась неподалеку от городища Воронец, где «Алексашка Пушкин» задумал своего «Бориса Годунова». Меня поселили в крохотном дощатом домике.

Было преддверие осени. Леса стояли тихие и торжественные. Я бесцельно бродил по холмам и тропинкам, вдыхал спиртовый настой осин и терпкий — орешника, очищал душу.

Был и в Тригорском, положил веточку папоротника к подножью обелиска, на котором написано одно слово «Пушкин», у озера Маленькое, как и он, погонял стаю диких уток, в Михайловском взглянул на его кабинет — на камин, на покойное кожаное кресло, на охотничий рог, висевший на стене под портретом, и у «скамьи Онегина» постоял, и величавости «дуба уединенного» подивился.

Смотритель маленькой лодочной станции на реке Сороти оказался любителем поэзии. Мы пили с ним водку псковского разлива и читали друг другу стихи.

Когда на следующий день я спросил дощаник, чтобы прокатиться в сторону Михайловского по воде, он махнул рукой: «Бери любой», — и даже денег не взял.

За неделю, которую я провел близ родового гнезда поэта, ушла из души горечь и скверна, а смотритель на прощанье подарил мне спорную сентенцию Саади о том, что на каждый год нужно искать новую любовь, потому что прошлогодний календарь не годится для этого года, — все-то он понимал.

В город я вернулся к первому сентября.

Девчонки из общежития сказали, что наш курс приглашают «в колхоз», именно приглашают, ведь четверокурсников не принято посылать на сельхозработы, но в Питкярантском районе вырастили небывало высокий урожай картошки и тамошние власти обратились за помощью к студентам. От нашего курса уже две трети записались добровольцами. «Все мы немного Павки Корчагины, особенно если предоставляется возможность погулять на природе с девочками», — сказал я и попросил занести меня в список. Лены среди отъезжающих не было, чему, впрочем, я не удивился: физический труд ее никогда не привлекал.

Нас поселили в построенной, но еще не оборудованной столовой. Для девушек в зале были сколочены нары вдоль стен, а парням, которых на факультете было немного, выделили крохотную комнатку — то ли будущую кладовую, то ли подсобное помещение — широкие полати начинались прямо от дверей.

Рядом с домом находилась сколоченная на скорую руку летняя кухня, тут же были и столы под навесом.

В первый же вечер девчонки-повара попросили меня привезти бидон молока. Тащиться одному за три километра на ферму было скучно, и я сказал:

— Только с кем-нибудь из вас.

Помочь вызвалась Маруся, и я отправился на конюшню за лошадью. Конюх дал мне спокойного мерина по кличке Партизан, а кóзлы я соорудил из доски, положенной на борта телеги.

Когда подъехал к нашей кухне, Маруся уже ждала.

— Садись, — сказал я и показал на место рядом.

— Нет, я так высоко не люблю.

Она устроилась на дне телеги.

— Поехали.

— Ну чисто Карацупа со своим Ингусом, — заметила ехидная Надя Кормилкина.

— Не завидуй, — сказал я и чмокнул Партизану: — Но!

Маруся была небольшого роста, темноволосая, с короткой стрижкой под пажа. В юности все девушки красивые, но с одними обсуждаешь лишь дела, с другими порой не знаешь, о чем и говорить. Маруся мне нравилась — с ней можно было болтать о чем угодно.

По дороге я рассказал ей о Михайловском, о цветах и деревьях, стихах и людской памяти.

Так и повелось с того вечера: возвращаясь с поля, я, не распрягая Партизана, ехал на кухню.

Кричал издалека:

— Где Филиппок? За молоком пора ехать.

— Какой я тебе Филиппок? — как бы сердилась Маруся, но глаза ее смеялись.

— Как же тебя называть, если все хорошие имена уже раздали лошадям и другим девицам? — смиренно говорил я.