Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Женя сидела спиной к двери у туалетного столика, курила и даже не обернулась, когда Гога вошел. Он приблизился к ней, наклонился и хотел поцеловать в шею ниже уха, но Женя резко отстранилась:

— Оставь меня!

— Женечка, ради бога, прости. Я опоздал. Так уж вышло. Я тебе все объясню. А сейчас я только приму душ и через пятнадцать минут буду готов.

— Никуда я не поеду!

— Но почему же?

— Уже поздно!

Было совсем не поздно, чтобы ехать ужинать. Все равно, если бы Гога пришел вовремя, они не сразу бы вышли из дому, но Женя была сердита и слышать ничего не хотела. Все же, надеясь, что она сменит гнев на милость, Гога снял пиджак, рубашку и, продолжая раздеваться на ходу, направился к ванной комнате.

— Что ты делаешь? Ты что — у себя дома?

— Я душ хотел принять, — растерялся Гога.

— А ты у меня разрешения спросил?

Гога, как остановился посреди комнаты, так и остался стоять.

— Ты просто свинья — вот ты кто! Субботний вечер мне испортил.

— Да не потерян еще вечер, Женечка, ну сама посмотри — только начало десятого. — Тут Гога покривил душой — была уже половина десятого, и Женя не преминула его этим пырнуть.

— Мне звонил один знакомый, приглашал, а я, как дура, ждала тебя!

Тут уж Гогу задело, и серьезно.

Он был не настолько наивен, чтобы питать какие-то иллюзии на сей счет, но поскольку кроме своего партнера Родригеса Женя никогда ни о каких других мужчинах не упоминала, создалась какая-то условная завеса между Жениным прошлым, о котором Гоге не хотелось и удавалось не думать, и настоящим, которое безраздельно принадлежало ему. И вот непрочность этой завесы выявилась при первом же испытании.

— Нету у тебя никаких знакомых! — закричал Гога, теряя самообладание.

— А вот и есть! — со злой усмешкой сказала Женя, упрямо тряхнув головой. Ей импонировала так внезапно и бурно проявившаяся ревность Гоги. Она уже почти не сердилась, но ей хотелось проучить его, то есть позлить и отказать сегодня во всем. Пусть идет домой всухомятку. Будет ему урок. — Да, есть у меня знакомые. Есть и будут! Ты что думаешь — на тебе свет клином сошелся?

Гога прекрасно понимал, что свет клином, действительно, на нем не сошелся и что отношения, приносившие только радость, опирались на добрую волю Жени и ее способность противиться всяким соблазнам. Именно потому он разъярился еще больше:

— Не будет у тебя никаких знакомых! Поняла? К черту всех! — кричал он, не помня себя.

Словно бес вселился в Женю, она чувствовала буквально физическое удовольствие, видя такую ревность Гоги. Быстро вскочив, она бросила вызывающе:

— А вот я сейчас тебе докажу. Он еще дома. Позвоню ему и скажу, что свободна. И поеду с ним. Что ты сделаешь?

С этими словами она решительно направилась к двери, но Гога поймал ее за кисть руки и сжал так сильно, что она вскрикнула от боли и остановилась, как вкопанная.

— Никому ты звонить не будешь… Ни сейчас и никогда. Пока ты со мной, для тебя больше никого нет! Ты меня поняла?

Гога уже не кричал, а говорил сквозь сжатые зубы, говорил даже тише обычного, но таким тоном, с таким искаженным лицом, что Женя, человек не из робких, не на шутку испугалась.

— Пусти, мне больно, — сказала она просяще. — Ну пусти же, Гога.

Первый раз она почувствовала в нем хозяина, ощутила себя слабой и готовой подчиниться во всем.

Гога все еще держал ее кисть, но уже легче. Движением своей руки он обвел ее вокруг себя, и она оказалась около кровати. Теперь он стоял между ней и дверью и отпустил ее.

— Сними платье! — приказал он.

Женя молча повиновалась.

— И это тоже!.. И это…

Когда она выполнила все, он сделал шаг к ней, крепко обнял и поцеловал в уже ожидавшие его губы.

Утром Гога счел себя обязанным объяснить причину своего опоздания. Он рассказал ей, как встретил знакомого француза, как они зашли в «Дидис» и там проговорили добрых два часа.

«Он там болтал с приятелем, а я тут ждала, волновалась», — пронеслась у Жени раздражающая мысль и снова придала ей воинственности.

— Ты знаешь, Женечка, он чудесный человек. — Гоге казалось, что такая оценка Буазанте сделает его объяснения еще более весомыми. — И мне так жаль его. Он один из тех французов, кто воспринимает то, что случилось с Францией, как личную трагедию.

Женя слушала его скептически и без большого интереса, но пока ничем не проявляла своего отношения.

— У меня на работе Гриньон — я тебе о нем рассказывал — и другие французы совсем раскисли. Я Гриньона спрашиваю, что он думает о выступлении де Голля, а он говорит: «Откуда я знаю? Может быть, это авантюрист какой-нибудь». Представляешь?