Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Первый из французов, с кем заговорил Гога о де Голле, был Гриньон. Но, вопреки ожиданию, тот не выказал никакого энтузиазма:

— Никто не знает этого де Голля. Кто он такой? У нас есть маршал. Вот человек, вокруг которого мы должны сейчас сплотиться!

— Но он же капитулировал…

— Ну и что? Мы разбиты. Нас раздавили. Теперь то, что нам нужно, это единство. Маршал Петен — наша надежда. Он спасет честь и восстановит величие Франции.

Гога слушал Гриньона и думал: «Как можно сохранить честь, став на колени перед противником, прекратив борьбу, когда силы и ресурсы далеко не исчерпаны?»

Стараясь говорить как можно мягче, Гога возразил:

— Послушай, Ксавье, но ведь де Голль ясно сказал, что Франция в состоянии продолжать борьбу. У вас остались колонии, есть союзник, который не собирается сдаваться. И Америка обещает помочь…

— Кто знает этого де Голля? Может быть, он просто английский агент.

— Но он же был заместителем министра в последнем кабинете.

— Да, и бежал в Англию!

— Он уехал в Англию, чтобы продолжать бороться.

— Вместе с англичанами? С этими канальями, которые бросили нас и драпанули на свои острова при первой неудаче? Нет, хватит! Не надо нам никаких авантюристов. Маршал — вот наше знамя. Он спасет Францию. А де Голль — просто дезертир.

Гога пожал плечами и хотел прекратить разговор, не желая ссориться, но не удержался и сказал с язвительной улыбкой:

— Я всегда понимал так, что дезертир это тот, кто бежит с поля боя, а не тот, кто бежит к полю боя.

Теперь промолчал Гриньон и, тоже пожав плечами, махнул рукой, пробормотав:

— Ты — не француз. Тебе не понять нас.

Новые язвительные слова были на языке у Гоги, но на этот раз ему удалось удержаться, и они разошлись каждый на свое рабочее место. Гриньон сразу упал в глазах Гоги. Он славный малый, но человеком оказался мелким.

Ну хорошо, это Гриньон. А как другие? Элара спрашивать было неудобно — они и двух слов с ним никогда не сказали. С Ледюком тем более не заговоришь, особенно после разрыва с Жаклин. Да его и не видно. Мадемуазель Савицки на месте, но в кабинете ли генеральный директор? Вот Гийо — тот на работе. Сидит, курит, молчит, хмурый и насупленный, как всегда. Но не с ним же разговаривать! А впрочем, что он за цаца? Все-таки хочется знать, что они думают.

Гога подошел к начальнику и сел в кресло рядом. Гийо никак не прореагировал.

— Мсье Гийо, вы слышали выступление генерала де Голля?

Не поворачивая головы, тот издал мычащий звук, который следовало понять как «да».

Гога подождал немного — не добавит ли Гийо еще что-нибудь, но тот молчал, курил и смотрел мимо. Тогда Гога задал новый вопрос:

— Что вы об этом думаете?

— Вам-то что до его выступления? — по-прежнему не поворачиваясь проговорил Гийо.

Кровь бросилась Гоге в голову. Хотелось крикнуть, что если есть французы, которым наплевать на честь Франции, то есть нефранцузы, которым она небезразлична. Но он сдержался.

— Вы однажды сказали, что я рад несчастью, постигшему Францию. Как видите, я совсем не рад. Наоборот…

Гога сделал паузу, ожидая, что Гийо заговорит, но тот снова промолчал. Тогда, встав (это была единственная возможность смотреть на высоченного Гийо сверху вниз), Гога произнес громко и отчетливо:

— Если вам нечего сказать мне, то позвольте уж я скажу вам: будь я французом, ни минуты не задумываясь последовал бы за ним. Во всяком случае, речь де Голля — единственные слова, достойные истории и прошлого вашей страны.

И, не дожидаясь ответа, да и не надеясь на него, Гога вышел из комнаты.

«Как низко они пали! — думал Гога с горечью и негодованием. — Что случилось с нацией?»

Но Гоге было все-таки суждено встретить в тот день француза, рассуждавшего иначе.

На Авеню Жоффр он столкнулся с Буазанте, который когда-то, единственный из всех, негодовал по поводу того, что западные державы предали Чехословакию.

Они давно не виделись, потому что Гога после одного инцидента вышел из состава вспомогательной полиции. Было так: зимой 1939—1940 года, приехав на очередное дежурство, Гога застал оживленный обмен мнениями между французами о шедшей тогда советско-финской войне. Госсюрон, с неизменной дымящейся сигаретой в углу рта, своим безапелляционным тоном говорил, что надо помочь финнам, нанеся удар по Закавказью и разбомбив бакинские нефтепромыслы и Батуми. Гога вспыхнул и вмешался в разговор. Рана польской трагедии еще была свежа, и он сказал, мало заботясь о том, как прозвучат и как будут восприняты его слова: