Леван Хаиндрава - Очарованная даль

В этот самый момент Женя быстро встала со стула, и получилось так, что он сильно толкнул ее, но даже не смог заставить себя извиниться.

— Гога! — позвала она. Сейчас голос ее звучал совсем по-другому, но он, если бы и различил это, не остановился бы. — Гога, куда ты? Ну, погоди же…

Но Гога уже был у двери и взялся за ручку. Неожиданно между ним и порогом оказалась Женя. Она загораживала ему путь и смотрела на него потемневшими глазами, в которых читалось совсем не то, что всего минуту назад он слышал.

Теперь, чтобы выйти из комнаты, ему пришлось бы оттолкнуть ее. Они стояли вплотную и продолжали смотреть друг другу в глаза.

Да, взгляд Жениных глаз говорил совсем иное, но в ушах еще стояли незаслуженно-обидные, унизительные слова, и Гога не знал, чему верить. Гнев уже схлынул, но обида еще звучала.

Неожиданно Женя закинула обе руки ему за шею и приникла так, будто хотела слиться с ним.

Уже ничего не оставалось в Гоге от недавних чувств, лишь удивление, а Женя, приблизив свои губы к его уху, шептала так нежно, так ласково, как это умеют делать только любящие женщины в особые минуты:

— Ну что ты сердишься, дурачок? Я наболтала глупостей, а ты и поверил. Разве не чувствуешь, что ты для меня значишь? Я же люблю тебя! Да, да, люблю и никуда не отпущу. Я хочу, чтоб ты был со мной все время. Ты слышишь? Все время!

Она чуть отстранила свое лицо и вновь взглянула ему в глаза.

Еще несколько мгновений он находился в нерешительности, не зная, что думать, желая и боясь верить тому, что услышал сейчас. Но если у него и были еще основания сомневаться в ее словах, то он не мог не верить ее телу, да и своему тоже.

…Никуда они в тот вечер не поехали.

Все закрутилось в каком-то вихре, подобного которому Гога еще не испытывал. На несколько дней он даже о войне забыл. Ничего для него не существовало, кроме Жени. Он посылал ей цветы из «Блюэ» каждое утро, по нескольку раз звонил с работы, и она звонила ему. После конторы, придумав для матери какой-нибудь предлог, он ехал не домой, а прямо к Жене, где его уже ждал обед, приготовленный ее руками и потому казавшийся очень вкусным, хотя мастерицей в этом деле она не была. Но еще не сев за обед, они бросались друг к другу так, будто не виделись долгое время. Все вечера они проводили вместе: часто ходили в кино, обязательно на американские картины. Советские Женя не любила, и это огорчало Гогу, если только что-то могло огорчать его в эти дни.

Ездили они в лучшие ночные клубы и кабаре, — к «Фаррену», в «Казанова», «Лидо», «Дельмонте», несколько раз ужинали в «Ренессансе» вместе с Вертинским и слушали его пение. Женя не была его восторженной поклонницей (и это опять же огорчало Гогу), но ей импонировало его общество.

Один раз в их компании оказалась Биби. Она приехала откуда-то сильно навеселе, с неожиданным спутником — Володькой Чижиковым. Тот был совсем пьяненький, скалил свои клыки и все время заговорщицки подмигивал Гоге, потому что говорить ему было трудно — язык плохо слушался. А Биби, вялая и бледная, как всегда, когда бывала пьяна, но неизменно добродушная, все повторяла с уморительно-жалобной интонацией:

— Отбил у меня Женю, отбил. Все! Нашей дружбе конец. Кому теперь верить? Скажу Саше, чтоб принял меры, — и время от времени порывалась обнять и поцеловать Женю, но та с улыбкой, не сердясь, но бесповоротно отклоняла ее попытки и со свойственной ей рискованной прямотой рубила с плеча:

— Бибка! Я нормальная женщина. Поняла? Мне мужик нужен. Я его имею. Будем с тобой просто друзьями.

Биби, опустив голову и меланхолично ею покачивая, повторяла:

— Будем друзьями… Легко сказать. На друзей положиться нельзя. Друзья видишь что делают. — Тут следовал укоризненный жест в сторону смущенного, но счастливо улыбавшегося Гоги. — Ну, давай хоть выпьем. Я угощаю. За ваше счастье!

Первый раз Гога оторвался мыслями и чувствами от Жени, когда из Лондона прозвучал призыв генерала де Голля:

«Франция проиграла кампанию, но не проиграла войну. Борьба продолжается…»

Этот призыв был обращен ко всем французам по всему свету.

Гога почувствовал словно толчок: вот он наконец, голос настоящей Франции, голос, достойный Жанны д’Арк. Недаром и лозунгом своего движения де Голль избрал ее гордую фразу, когда, отвечая на слова отчаявшегося, потерявшего мужество короля о том, что во Франции одна Лотарингия не завоевана англичанами, Жанна упрямо ответила: «France quand même!» [112] «Все-таки Франция!» (франц.) И символом своего движения генерал де Голль избрал Лотарингский крест.