Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Ему было боязно позвонить ей по телефону. Он не знал, какой тон взять. Обычный в подобных случаях ласково-покровительственный тон победителя явно не подходил, а другого он не мог придумать. И вот поэтому цветы оказались очень кстати. С одной стороны, проявлено внимание и сам выбор цветов не мог не сказать Жене о его чувствах. С другой стороны, никакой навязчивости. Все оставляется на ее усмотрение. Он как бы намекал Жене, что предоставляет ей решить, какие будут дальше между ними отношения.

Как она положит, так и будет.

Целый день Гога ждал звонка, но его не было. Правда, часы не тянулись так томительно, как могли бы в обычное время. Вчерашние сообщения из Европы, дополнявшиеся свежими подробностями о вступлении немцев в Париж и о дальнейших событиях, в которых военный элемент все больше вытеснялся политическим, настолько занимал внимание и переполнял душу сумятицей чувств, что порой Гога даже забывал о Жене. Но стоило прозвучать телефону, как он вздрагивал: не его ли зовут? Звали не его.

В какой-то момент он задумался: почти одновременно произошли два события, несоизмеримые по своему значению, а все же — как много места занимает в его душе событие личной жизни! Даже, может быть, не событие — эпизод… Нет, не лги себе — это событие. Ни для кого другого, может быть, а для тебя — да.

Неужели она так и не позвонит? Может быть, ему самому стоило бы сделать это? Ведь он мужчина, инициатива должна исходить от него. Но он же послал ей цветы, могла бы она поблагодарить его за внимание, а она молчит, ждет, чтобы он позвонил. А возможно, и не ждет вовсе, а занята своими обыденными делами и думать забыла о нем. При случае снова подарит встречу. В свободное время… Так было когда-то с Зоей. «Везет мне на танцовщиц!» — пришло ему в голову, и он усмехнулся, хотя весело ему не было. Но нет, Зоя — одно, Женя — совсем другое. Тогда с Зоей он был мальчишкой, и с ее стороны близость с ним была просто капризом, мимолетной прихотью. А теперь он — зрелый мужчина, и Женя не могла не оценить хотя бы этого.

Вечером он наконец решился и набрал номер. Ответил немолодой женский голос.

— Попросите, пожалуйста, Женю, — сильно волнуясь, но стараясь говорить как можно солиднее, произнес Гога.

— А Жени дома нету, — ответили ему как-то очень по-домашнему, что было почему-то приятно. Тем не менее Гога растерялся и, пробормотав: «Извините», — повесил трубку.

Он тут же разозлился сам на себя. И чего, спрашивается, так теряться? Надо было узнать, скоро ли вернется, и попросить передать, что звонил такой-то. А что ты думал? Что она целый день будет сидеть у телефона? У нее свои дела, своя жизнь. Хотел застать, надо было позвонить утром.

Тем не менее какое-то неуловимое чувство вызывало неудовлетворенность, даже как бы обиду: все-таки, если бы очень хотела, сама могла бы… А вот не сочла нужным. Значит, он оставил ее равнодушной?

А Женя пребывала в смятении. Как она боялась именно того, что произошло! Как она теперь посмотрит ему в глаза? Ведь она знала его ребенком, когда и сама была совсем другая — еще до Перова, до Сергея… Когда поцелуи с Толей Бычковым в беседке казались ей верхом распущенности и потом вызывали угрызения совести. Зачем возникло теперь перед ней это видение чистого, ни о чем не ведающего детства? И хотя она давно уже не жалела о той жизни, которую вела все последние годы, хотя сама себе в свой доперовский период казалась смешной и до глупости наивной простушкой, было в этом далеком прошлом что-то сокровенное, неприкасаемое, таившееся, как оказалось, в каких-то ей самой недоступных глубинах, которые своим появлением оживил Гога Горделов.

И вот вчера ночью она сама все это враз осквернила, и озорная, но чистая девочка, еще жившая в дремлющих воспоминаниях, утонула, растаяла, растворилась в слишком хорошо изведанном настоящем. Осталась только та Женя Морозова, которая из соображений коммерческого успеха своих танцев превратилась в какую-то нелепую Дженни Фрост, а если бы потребовалось, то и еще какое-нибудь экзотическое имя приняла бы. Ведь уговаривал же ее Родригес переменить для Шанхая псевдоним на Мерседес Гальего, и она всерьез раздумывала над этим.

— Так ты сойдешь за чистокровную аргентинку! — убеждал Мануэль.

А зачем ей быть аргентинкой? Чтобы убедительнее выглядело в ее исполнении танго, главный успех которого прямо пропорционален высоте разреза на платье?

Была еще одна тема в тот день, которую, как она ни гнала, все время упорно возвращалась: брат Валентин.