Леван Хаиндрава - Очарованная даль

И Гоге, хотя он комплексом неполноценности перед иностранцами отнюдь не страдал, все же иногда вспоминался тот рыжий британец из телефонной компании, который когда-то сказал ему: «Вы — человек без национальности». Эти слова и тогда показались ему вздором, хотя он не мог не признавать, что какие-то тупо-чиновничьи, формальные основания для них имеются. Но теперь сердцем своим Гога уже обрел родину, он шел к ней неуклонно, и удерживало его от окончательного шага только незнание того, что конкретно надо сделать, чтобы выйти из того бесправного состояния, в котором он пребывал, да инерция прежней жизни с ее сутолокой мелких, но неотложных дел и личные переживания, связанные с Женей. Ему так хотелось, чтобы и она почувствовала свое единство с родиной, чтобы и она одновременно с ним сделала решающий шаг. Но Женя и слушать об этом не хотела.

— Ехать туда? Ни за что на свете!

— Но почему, Женя? Ведь это наша родина. Неужели тебе не надоело вечно чувствовать себя среди чужих? — снова и снова затевал он разговор, надеясь рано или поздно убедить ее в своей правоте.

— Советские мне тоже чужие. Что у меня с ними общего? Какие-то пятилетки, ударники, стахановцы. Вечные чистки.

— Чистки кончились. Сейчас все спокойно. — Это была тяжелая тема, но Гога не хотел уступать. — Шла классовая борьба. Остатки недобитых классов бешено сопротивлялись. — Гога чувствовал, что говорит не своими словами, но собственных не имел.

— И потому надо было уничтожать всех, кто не согласен?

— А что было делать? Если враг не сдается, его уничтожают. — Гога как раз недавно прочитал эту фразу, и теперь в споре с Женей она пригодилась.

Тут ему помогла Женя, с чисто женской непоследовательностью перескочившая на другую тему:

— А как они одеты? Ты посмотри их картины. Это такая серость. Эти их кепки, носочки на женщинах — что за безвкусица? И ведь так одеваются киноартистки, можно сказать, звезды. Просто стыдно. Не то что перед иностранцами, перед китайцами стыдно.

Гога начал раздражаться, тем более что кое в чем признавал правоту Жени: действительно, одеваться можно было бы менее безвкусно. Но он понимал, что согласиться с ней нельзя ни в чем, иначе она ухватится за этот пункт и будет считать себя победительницей в споре, где в главном она неправа. Он заговорил:

— Я удивляюсь тебе, Женя. Неужели тебе не известно, что Россия была отсталая страна. К тому же разрушенная и разоренная шестью годами воины мировой, гражданской… Все приходилось начинать сначала. И посмотри, как много они уже сделали. Сколько заводов построено, какая авиация создана. Советские летчики — лучшие в мире. Ты же читала о перелете через Северный полюс, о беспосадочном перелете в Соединенные Штаты…

— Кому нужны эти полеты? Показуха одна. Ты лучше накорми свой народ досыта. Одень их так, чтоб они на людей были похожи. Чтоб стыдно за них не было!

— Подожди немного. Вот закончится третья пятилетка…

— Да брось ты это! Пятилетка, пятилетка! Повторяешь, словно попугай, а сам толком не знаешь, что говоришь.

Гога взорвался.

— Ты рассуждаешь, как злобная мещанка! Откуда у тебя эта вражда к собственному народу?

— Не ври! — прервала его Женя почти криком. — Не смей передергивать! Я родилась русской и умру русской, но твоих советских я ненавижу. Сколько людей они лишили родины. Кто им дал это право?

И тут Гога не выдержал и сделал то, что потом долго не мог себе простить. Он гневно вскричал:

— Ты так ненавидишь советских из-за Сергея Гартвига!

Женя резко вскинула голову и пристальна посмотрела ему в глаза. Взгляд ее, обычно очень женский, всегда выражавший чисто женские эмоции, как бы противоречивы они ни были: нежность, гнев, призыв, раздражение, насмешку, покорность, вызов, на этот раз выражал просто человеческие чувства, которые могли владеть в равной степени как мужчиной, так и женщиной. Он был грустный и понимающий и содержал в себе сознание непреложности законов жизни. И смысл слов, которые она произнесла в ответ, был соответствующий:

— Сергей Гартвиг тут ни при чем, Гога, — в голосе Жени не слышалось больше ни едкости, ни раздражения, рождающихся в запале спора. — Я его любила — да. Они его убили — да. Но он знал, на что идет, сам не раз говорил об этом. И он не мог рассчитывать ни на что другое с их стороны. Тут они правы. И ты напрасно затронул эту тему.

Гоге стало стыдно. Зачем он напомнил ей о том, что было самым болезненным, самым трагическим в ее жизни? Это неблагородно с его стороны, это низко.