Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Oui, oui. Parti. Touts les deux parti. Reviendront dans un mois [60] — Да, да. Уехал. Оба уехали. Через месяц вернутся (франц.) . .

Гога стоял не столько огорченный, сколько удивленный. Ему даже смешно стало: а он-то вырядился, стоял на тротуаре, охорашивался. Выходит, все это для китайца-повара? Что же теперь делать? Ну, прежде всего возвращаться восвояси, отдохнуть, потом пойти в кино. Идет хорошая картина «Кровь и песок» — Рита Хэйворт, Линда Дарнелл и Тайрон Пауэр. А завтра будем думать, что дальше делать. Утро вечера мудренее.

Но завтра пришлось думать о другом. Когда Гога пришел утром к Журавлевым, Ольга Александровна молча протянула ему полученную ночью телеграмму из Харбина. Текст ее гласил:

«Гогочка, папа опасно болен. Мама».

Содержание не оставляло никаких сомнений, да к тому же тетя Оля смотрела на него так, как еще никогда не смотрела: столько грусти и нежности было в ее взгляде.

Гога стоял молча, держал в руке бланк и даже думать связно не мог. Михаил Яковлевич был на службе, Аллочка у подруги, они были вдвоем с теткой, крестной матерью, почти сестрой, — она ведь выросла в том же доме, в той же семье, что и он сам.

— Как ты думаешь… — начал Гога и не договорил.

Тетя Оля стояла и все так же снизу вверх ласково смотрела ему в лицо.

— Я думаю, Гогочка, надо быть готовым ко всему.

Ей нелегко давались эти слова — будто приговор выносила. Она очень любила Ростома Георгиевича. Долгие годы он заменял ей отца, он воспитал ее, из его дома она вышла замуж… Ей сейчас ярко вспоминалась сцена прощания с ним: как они остались вдвоем в его просторном, немного сумрачном кабинете, как в высокое венецианское окно сверху, сквозь тюлевую занавеску косо пробивался махровый солнечный луч, смягчавший и согревавший строгую атмосферу этой комнаты, в которую, в отсутствие хозяина, было даже как-то боязно заходить, как Ростом Георгиевич достал из ящика письменного стола и надел ей на шею золотой медальон со своей карточкой, как обнял и крепко прижал ее голову к своей груди и веки его при этом покраснели. Знал этот мудрый, добрый человек, что они больше никогда не увидятся. Он это понимал, а она — нет. Не до того было — она спешила на вокзал, навстречу новой, неизведанной жизни, и вот она живет этой жизнью и много ли радости видела? Скромное существование — изо дня в день, изо дня в день, при котором считаешь каждую копейку, не столько шьешь новые платья, сколько перешиваешь старые, а если ходишь с мужем в театр, то лишь на самые дешевые места. «Если бы молодость знала, если бы старость могла» — Верино любимое выражение, смысл которого только сейчас дошел до Ольги Александровны во всем своем горьком значении. Слезы выступили у нее на глазах, но не пролились, и, желая скрыть их от племянника, она поднялась на цыпочки и обняла его за шею. Так они стояли несколько мгновений. Потом Ольга Александровна оторвалась от крестника и сказала ему так тихо, как будто умирающий лежал где-то рядом:

— Пойди, Гогочка, поставь свечку за папу. Может быть, Господу будет угодно продлить его дни.

Но сама она в это не верила. Если уж Вера прислала такую телеграмму, значит, надежды нет. И никого из нас около нее в такие часы! Когда нам бывало трудно — мы все жались к ней, хотя порой она казалась суховатой, слишком непогрешимой и непрощающей. И всю помощь, исходившую от их дома, мы были склонны приписывать доброте и великодушию Ростома Георгиевича, забывая, что все мы е е родственники, а не его, что если б она не хотела, нас не было бы около Горделовых. Да, слишком поздно приходит иногда понимание самых простых истин!

Гога ушел уже давно, а Ольга Александровна все сидела, пригорюнившись, опершись локтем о стол и ладонью подперев щеку. В дверь постучали, и вошел сосед Журавлевых — полковник Сидамонидзе, обрусевший грузин, монархист, единственный грузин, не состоявший в Грузинском обществе.

Среднего роста, очень прямой, подтянутый, с явно проступавшей военной выправкой, он смотрел сквозь пенсне своими строгими, серыми глазами человека, привыкшего посылать других на смерть, а когда надо, ставить на карту и свою жизнь.

— Ольга Александровна, я слышал, у вас дурные новости?

В голосе Сидамонидзе, несмотря на то что никто не слышал, чтобы он говорил по-грузински и, вероятно, забыл родной язык, явно звучал грузинский акцент.

— Да, — только и ответила Ольга Александровна.

Сидамонидзе стал по стойке «смирно» и склонил голову. Постояв так минуту, он расслабился и выговорил со вздохом: