Леван Хаиндрава - Очарованная даль

На следующее утро Гогу разбудил стук в дверь. Из-за жары спавший в одних трусах, Гога накинул халат и выглянул в коридор. Там стоял хозяин квартиры.

— Сейчас звонили ваши родственники. Просили немедленно прийти.

— Хорошо, спасибо. А который теперь час?

— Половина девятого.

Хозяин удалился, а Гога вернулся в комнату и остановился посреди. Только сейчас в него стало проникать сознание того, что он услышал. Тетя Оля и Михаил Яковлевич просят немедленно прийти. Значит важные новости из Харбина. Дальше думать не хотелось. Не надо. Еще успеется. Нарочито не спеша он прошел в ванную, побрился, принял душ, так же тщательно, как всегда, разделил волосы на боковой пробор, все время стараясь думать о каких-нибудь пустяках. Он оттягивал встречу с Журавлевыми. Только одежду Гога выбрал построже: надел белую сорочку, бежевые брюки. Ничего кричащего.

Через полчаса он был на месте. Хозяйка квартиры — пожилая русская дама — открыла наружную дверь почти в то же мгновение, когда Гога позвонил, — словно ждала его. Она и всегда была приветлива, а сегодня поздоровалась с особой сердечностью, но тут же ушла в кухню.

Гога поднялся по узкой лестнице — каждый шаг давался с трудом, словно на эшафот поднимался — и открыл дверь к своим. В комнате, помимо Журавлевых, находилась жена Сидамонидзе — Мирра Тимофеевна, дружившая с Ольгой Александровной. Женщины сидели рядом на кушетке. У тети Оли глаза были красные. Михаил Яковлевич у обеденного стола с каким-то ожесточением тянул дым из трубки. Аллочка жалась к отцу и выглядела испуганной.

На столе перед Журавлевым лежал телеграфный бланк, на который он молча указал.

«Гогочка, папа скончался сегодня в пять часов утра. Будь мужественным. Благословляю. Мама».

Гога сел на стул и заплакал. Плакать он стеснялся и в детстве, но сейчас слезы текли помимо его воли, он даже всхлипывал. Он просто не думал ни о чем в эти минуты, он забыл, что в комнате находятся еще четыре человека. Потом тихо вошла хозяйка и присела на краешек стула, как будто этим неловким положением хотела сказать: «Куда уж там думать сейчас об удобствах!»

Постепенно молчание перешло в сдержанный, носящий скорбные тона разговор. Ольга Александровна передавала отрывочные эпизоды из жизни семьи Горделовых, Михаил Яковлевич рассказывал о роли Ростома Георгиевича в общественной жизни Харбина. Все было, как всегда в подобных случаях, и все уже не имело никакого значения.

Потом Ольга Александровна спохватилась и стала накрывать на стол, — оказалось, что и Журавлевы еще не завтракали. Следя за тем, как крестная привычными движениями ставит на стол тарелки, раскладывает вилки, ножи и прочее, Гога с обидой подумал: как она может заниматься пустяками в такие минуты. Обе гостьи ушли, а Журавлевы уселись за стол. И несмотря на свое горе, Гога тоже что-то ел, чем-то запивал, вероятно, это был кофе. А в сердце стучала и в мозгу отдавалась всего лишь одна мысль, вернее — не мысль даже, а констатация факта: папа умер, папа умер, папы больше нет.

Вывел его из этого состояния Михаил Яковлевич. Закончив завтрак, он встал, привычно перекрестился на образ (только в этот момент Гога заметил, что перед иконой теплится лампада) и, обращаясь к племяннику, сказал:

— Мне нужно на работу. — Он и так опаздывал на час, если не больше, чего с ним никогда не случалось. — Надо решить вопрос с панихидой, с объявлением в газету.

Эти слова вернули Гогу к действительности. Да, папы нет, а жить дальше надо, и первые шаги жизни связаны с ним же. Нужно заняться вопросами, которые уже ничего не изменят и, однако, подлежат решению.

Гога встал, поцеловал Ольге Александровне руку, как всегда это делал, перенеся на нее привычку, которую выпестовала в нем мать, и сказал почти спокойно:

— Я пойду в Грузинское общество.

В тенистом палисаднике двое членов общества, оба пожилые и не очень хорошо знакомые Гоге, играли в нарды и пили турецкий кофе. Шалико Джинчарадзе, удобно устроившись в шезлонге и потягивая холодное пиво, благодушно наблюдал за игрой.

Гога подошел, поздоровался и остановился в нерешительности. Но Джинчарадзе сам обратился к нему:

— Что нового, Георгий?

— Папа умер.

— Что?! — Джинчарадзе резко выпрямился в кресле и уставился на Гогу. — Когда?

— Сегодня. В пять утра.

Старики прекратили игру. Они вопросительно и сочувственно смотрели на Гогу. Потом один из них резко захлопнул полированный ящик. Сухо затрещали внутри ссыпавшиеся шашки.